Журнал Наш Современник №8 (2003)

18 сентября приходилось в воскресенье. Великая княжна, по обыкно­вению, гуляла рано утром с государем, а когда вернулась домой, я нашла ее очень бледной, и она жаловалась на тошноту. К обедне я ее не повела. Ее маленькие подруги, Перовские и Гагарины, пришли как всегда провести с нею воскресенье; но она не захотела играть, легла в постель и проспала большую часть дня. Ночью ее лихорадило, но к утру ей стало лучше, и доктор позволил ей встать. В течение дня, однако, симптомы болезни усилились: все тело ее горело, и она находилась почти постоянно в усыплении; тем не менее мне не удавалось добиться от нее признания, чтобы у нее что-либо болело и что именно.

На другой день, 20 сентября, мне удалось, наконец, открыть, что у нее болит горло, и только потому, что она отказывалась даже от питья, несмотря на снедавший ее жар. Исследовав ее, доктор Гартман нашел в горле свойственные жабе налеты, которые и были прижжены несколько раз, но болезнь не уступала. Государь и императрица находились в крайнем беспокойстве, тем более, что в возрасте великой княжны, приблизительно около 7 лет, они потеряли свою старшую дочь, великую княжну Александру. Императрица, несмотря на свое положение, ежечасно навещала малютку и пришла к ней еще в полночь. Доктор и я умоляли ее отдохнуть несколько часов. Вдвоем мы должны были следить ночью за великою княжной и сообщать императрице о малейшей перемене в ее состоянии. Императрица пошла лечь, но в 5 часов утра спешно прибежали за Гартманом, а в 6 ч. обычные сто пушечных выстрелов возвестили о появлении на свет великого князя, нареченного Павлом. Это было 21-го числа, в день празднования памяти св. Димитрия Ростовского. Поистине странно, что за четыре дня до этого императрица высказывала мне свою уверенность, что она родит в праздник св. Димитрия Ростовского, точно так же, как перед рождением великой княжны она предчувствовала, что ребенок родится в день св. чудо­творцев московских*, к которым она всегда питала особенное благо­го­вение.

Я увидела императрицу 21-го в полдень. Она мне сказала: “Я совсем не занята моим бедным новорожденным, все мои мысли с моей маленькой”. Открыть императрице правду о положении больной я не посмела. Гартман был очень встревожен, так как болезнь, перепончатая жаба, все усиливалась, несмотря на прижигания и на рвотное, которое, подействовав, заставило ребенка жестоко страдать. К вечеру жар удвоился, больная малютка тяжко стонала, воздух при дыхании проходил чрез ее горло с сипящим свистом, похожим на хрип. В смертельной муке сидела я возле нее и поддерживала ее бедную головку. Она то закрывала глаза, словно засыпая, то через пять минут снова открывала их с судорожными движениями, как бы задыхаясь. Государь, бледный как смерть, с мучительной тоской, застывшей на лице, навещал ее каждые полчаса.