Журнал Наш Современник №5 (2003)

“— Да ведь это страшная книга!— бурно заговорила Анна Андреевна.— Просто страшная. В ней встречаются хорошие стихи, это правда, но нет лица поэта, нет лирического героя, нет эпохи, нет времени... Грузия вся насквозь переводная... Правильно говорит Маршак, что поэзия Заболоцкого выросла на обломках русской классики... И, как хотите, Лидия Корнеевна, а строка “Животное, полное грез” — это, в своем роде, “мое фамилие”.

Дальше — больше. “Я прочла Анне Андреевне вслух “Последнюю любовь”. Ей не понравилось. Она прочитала сама, глазами — не понравилось опять. Нападки ее оказались, как всегда, совершенно неожиданными и на этот раз, к тому же непостижимыми для меня.

— При чем тут шофер? — говорила она сердито.— Почему я должна смотреть на влюбленных глазами шофера? Ведь не смотрел же Блок на “две тени, слитых в поцелуе”, глазами лихача!..”

По ее разумению, читатель должен видеть в любовном стихотворении самого поэта и все любовные переживания оценивать через его восприятие. Но для позднего Заболоцкого принципиальным было изгнание из стихов именно “лирического героя”, каких бы то ни было следов самовыражения и само­показывания. “Обломки русской классики” стали для него необходимыми — ибо в кристальной законченной классической форме он мог отстраниться от сюжета, от эмоционального выплеска собственного переживания, изживая стихию распада, свойственную его ранним стихам. Он сделал, по сути, невозможное — отодвинув в лирическом стихотворении себя, а с собой и читателя на необходимое расстояние для постижения объема жизни, полно­кровного течения бытия, не заостряя внимания собеседника на собственной личности. Ведь “Последняя любовь” — стихотворение, имеющее автобиогра­фическую основу, что подчеркнула в своих воспоминаниях Наталья Роскина.

“Вечером того же дня мы поехали кататься,— как он любил, в большой машине. Мы сидели рядом, соединенные чем-то значительным и разъеди­ненные чем-то еще более значительным. Случайный прогулочный маршрут привел машину к клиникам института на Пироговке. Около скверика, где памятник Пирогову, Николай Алексеевич предложил остановиться. Мы вышли из машины, чтобы пройтись по скверику. Та осень была удивительно теплой, и живы были еще какие-то нетронутые морозом цветы. Шофер охотно ждал нас, опустив голову на руль. “Интересно, что он о нас думает — кто мы, зачем мы тут, кем мы приходимся друг другу? — задумчиво произнес Николай Алексеевич. — Об этом шофере я напишу стихотворение”... Мы действительно чувствовали себя бездомными, как и описано в этом стихотворении”.

Но стихотворение не о “нас”, а о шофере, прозревающем в увиденном неизмеримо большее, чем два  героя  этого целомудреннейшего любовного произведения в русской поэзии, герои, отдаленные как от безмолвного свиде­теля происходящего, так и от самого поэта.

 

Вдалеке через стекла кабины

Трепетали созвездья огней.

Пожилой пассажир у куртины

Задержался с подругой своей.

И водитель сквозь сонные веки

Вдруг заметил два странных лица,

Обращенных друг к другу навеки

И забывших себя до конца.

...................................

И они, наклоняясь друг к другу,

Бесприютные дети ночей,

Молча шли по цветочному кругу

В электрическом блеске лучей.

А машина во мраке стояла,

И мотор трепетал тяжело,

И шофер улыбался устало,

Опуская в кабине стекло.

Он-то знал, что кончается лето,

Что подходят ненастные дни,

Что давно уж их песенка спета, —

То, что, к счастью, не знали они.

 

В это же время Заболоцкий посвятил Наталье Роскиной другое стихотво­рение, совершенно противоположное по тону, выразившее весь его эмоцио­нальный, душевный порыв, как бы “раскрывшее” его самого. Неудивительно, что это неестественное для него стихотворение ему не нравилось, он не отдал его в печать и лишь попросил свою подругу сохранить текст. Закономерно, что оно не вошло ни в книгу “Огонь, мерцающий в сосуде”, составленную Никитой Заболоцким, ни в последний по времени том, изданный в большой серии “Новой библиотеки поэта”.

 

Унесу я твою золотую красу,

Унесу.

Унесу, чтобы птицы и те закричали в лесу,

Унесу.

Унесу, чтобы ветер запел, чтобы вихрь застонал,

Унесу.

Унесу, чтобы вздрогнул на небе созвездий обвал,

Унесу.

 

Ты — одно мое счастье, великое чудо мое,

Заодно и несчастье, и горькое горе мое.

И откуда взялась ты, откуда явилась ко мне

В день, когда уж висел я, болтаясь на тонком ремне!

 

Ты есть лучшая часть непогибшей моей,

                                     несметенной души.

Напиши мне хоть слово одно,

                                     хоть словечко одно напиши!

Не отец я тебе, не учитель тебе, не любовник, не муж.

Не знаток я людей, не художник идей, и неловок к тому ж.

 

Я — забытый ребенок, забытый судьбой, позабытый

                                                             в осеннем саду.

Озираясь с тоской, спотыкаясь с мольбой,

                                                 лишь к тебе я бреду.

И тебя увидав, и тебя повстречав, и упав на пути

                                                             пред тобой,

Слышу: крылья растут! Слышу: трубы поют у меня, у меня

                                                                             за спиной!

И теперь я тебя никогда, никогда не отдам никому...