Журнал «Вокруг Света» №03 за 2007 год

Собор Святой Троицы в Порт-о-Пренсе был расписан в 1950–1951 годах лучшими гаитянскими художниками-примитивистами. В апсидной фреске Филоме Обена распятый Христос предстает без бороды, на фоне традиционной гаитянской деревни, слева от него — всевидящее Божье око, справа — древо жизни

Церковь Святой Троицы, куда мы отправились вечером, привлекла нас другим. Снаружи она смотрелась простой кирпичной «коробкой», сработанной в английском стиле, и не предвещала ничего, кроме службы и множества деревянных скамеек, потрескивающих под весом прихожан.

Но внутри храм оказался пустым — скамейки стояли, а прихожан не было, служба только что закончилась. Эхо наших шагов в проходе звонко отлетало от потолка. Дойдя до середины, мы остановились и, кажется, прекратили дышать. Все стены от пола до потолка были расписаны пестрыми, как лоскутное одеяло, фресками. Удивительные, словно нарисованные детьми, святые смотрели со стен наивными веселыми глазами. Самой большой выглядела сцена Тайной вечери. В своем примитивизме фреска шла до конца: Иуда в ярко-желтых одеждах мерзко улыбался тонкими острыми зубами и хищно сжимал в руке мешочек с тридцатью сребрениками. «Обен, — сообщил Раймон. — Филоме Обен. Эту церковь расписывало множество художников, но он был среди них лучшим. Потом к нему приезжала сама Жаклин Кеннеди, хотела, чтобы он нарисовал для нее картину. Знаешь, что он ей сказал?» Я, конечно же, не знал. «Он сказал — и без вас много желающих, запишитесь в лист ожидания». — «Обен жив?» — «Обен мертв».

Чернокожие Адам и Ева трогательно держали друг друга за руки и улыбались. Сверху, с дерева, к ним спускался омерзительный змей с человеческими глазами. Я смотрел на грудь Евы — ее художественное решение было потрясающим: два кружка и точки посередине. Потом перевел взгляд на искусителя — мне показалось, что он медленно-медленно, буквально по четверть миллиметра, постепенно подбирается к Еве. Раймон толкнул меня в плечо — пора. Перед тем как выйти на улицу, я последний раз взглянул на двух первых людей. С тех пор как они были нарисованы, прошло около пятидесяти лет. Краски изрядно потускнели, но оба оставались по-прежнему веселы, толсты и ни в чем не сомневались. И, главное, они по-прежнему не замечали ползущего к ним змея.

Под тенью железного рынка

«Мама Аити?» — спросил меня в шестой или седьмой раз Лесли, веселый четырнадцатилетний парень. Он приметил меня, когда я просто стоял и пил дешевую гаитянскую газировку, такую сладкую, что от нее слипались губы.

Вдвоем с ним мы втиснулись под выцветший пляжный зонт, куда нас пустил его владелец — торговец батарейками, скотчем и жвачками, сухопарый и сосредоточенный старик. Он чинил потертые электронные часы Casio или что-то в этом духе. Глаза его скрывались за большими черными очками в золотой оправе — как у классического тонтон-макута с пропагандистской картинки…

«Мама Аити?» — продолжал допытываться Лесли. Я не знал, что ответить. Я уже сказал «нет» — шесть или семь раз. Мальчик не верил. Или не понимал: затруднение состояло еще и в том, что он говорил на креольском. Мы оба уже успели взмокнуть и от нехватки слов постоянно жали друг другу руки. Происходило это на входе в Marche’ de Fer — Железный рынок, сердце Порт-о-Пренса, столицы Гаити. В мой второй день на острове.

Итак, я стоял под пляжным зонтом, пил липкую газировку и смотрел на ржавую громадину. На этом рынке никогда не торговали железом. Он Железный просто потому, что сделан из железа. Целиком, включая стены, колонны и крышу.

В разобранном виде Железный рынок на Гаити привезли французы. Им нужен был балласт для пустых кораблей, которые шли на остров, чтобы взять там груз — кофе, сахар или ром. Теперь рынок огромный и невероятно ржавый. Возможно, чтобы скрыть это, его железные стены выкрасили в охристый цвет.

«Мама Аити?» — снова спросил Лесли. «Нет, — сказал я. — Моя мать из России, мой отец из России, я из России». «Россия? — удивился Лесли. — Это где — в Бразилии, в Америке?» Мы опять пожали друг другу руки. Я допил газировку. Теперь я готов был нырнуть в недра Рынка.

  

Женщина-жрец («мамбо»), одержимая Огу Ферай — духом войны. Во время церемоний вуду верующие в порыве экстаза иногда купаются в грязи