Журнал «Вокруг Света» №05 за 1972 год

Вечером после работы мы все умывались по очереди, жена хозяина поливала. Но, видно, вода в доме кончилась. Хозяйка тихо сказала что-то матери, та зажгла коптилку. Взяла со скамьи у камина кувшины. Тогда я тоже встал и сказал на «моем» грузинском языке, что я хочу знать дорогу к роднику. Наши засмеялись, когда кто-то перевел на русский, что я сказал. Все знали мой интерес к родникам.

Я взял коптилку в руки, и мы вышли на улицу. По песчаной тропинке спустились по спирали вниз. В овраге под деревом был врыт в землю огромный кувшин без дна. Наверно, снизу бил родник.

Мы набрали воды, и обратно большой кувшин нес я, прямо-таки отнял его у старушки — никак не хотела разрешить гостю работать. Как она могла бы нести такой тяжелый? Может, привыкла?

Когда пришли в дом, старушка стала быстро своим что-то говорить, и те засмеялись.

Утром я проснулся первый. Женщины уже что-то делали у очага, и, когда увидели меня, старая хозяйка молча взяла меня за руку и отвела к винограду и сказала: «Ты хороший мальчик, ты вчера принес мне воду, пойди поешь виноград».

Я сделал то, что не принято делать гостю и мужчине?

Пытаюсь забраться выше домов по склону по следам коз — здесь их тропа на водопой. Добравшись до полянки, сажусь и смотрю вниз на родник: мимо него бегут малыши в школу. Они пробежали и уже снизу кричат: «Шота, Шота, ар гесмис шен? Чхара, чхара!» (1 «Шота, ты что, не слышишь? Быстрее!») А Шота, спеша, пьет воду и завязывает шнурки ботинок.

С разных сторон приходят женщины и, пока вода наливается в высокие кувшины, разговаривают. Мне не слышно их слов, но, удивительно, слышно, как вода льется в кувшин и этот звук становится все выше.

Потом я поднимаюсь и выхожу на дорогу к дому с другой стороны. Меня догоняет солнце. У калитки стоит сожмурившийся от удовольствия Мамия. Говорит мне: «Пойдем позавтракаем, надо уже идти, а то не успеем».

И весь день мы ходим вверх и вниз, осматривая деревья. Мамия снял китель, мы расстегнули рубашки. Вверх и вниз, от одного леска до другого, через старый буковый лес и снова наверх по голому склону к маленьким соснам. Устав, долго сидим в тени акаций, свесив ноги в овраг. Но до конца работы еще далеко. Много надо пройти, чтобы только к вечеру выйти на дорогу.

Перед дорогой мы заходим на маленькое кладбище. Лесник подводит нас к могиле с камнем. На камне под стеклом фотография грустного человека. Мамия объясняет: «Это бедный Варлам. Он работал здесь лесником. Во-о-он, видишь, на самом верху посажена сосна, это он туда таскал саженцы в мешке. Очень старался. А умер вскоре после того, как здесь начала работать мебельная фабрика. Лес стали вырубать. Говорят, что его хватит здесь еще на двадцать лет; а вот Варламу приказали отдать на стулья как раз тот лес, что он сам вырастил. Вот он и умер. Хороший был человек. Царство ему небесное».

Стулья эти я сам видел: гнутые, лакированные, грубые. Брали их нарасхват.

Хорошо Мамия сказал о Варламе. А как вспомню самого Мамию, так думаю: хорошо, нежадно живет человек. О нем, хоть слова так часто немного стоят, но о нем тоже вспомнят хорошо.

Утром встал раньше других. Вышел во двор. Увидел топор, врубленный в полено. «А-а, — думаю, — вот мне и упражнение». Дерево оказалось крепкое, так что я «заигрался», и не смотрел вокруг. «Ну вот, теперь и жениться можно», — сказал кто-то рядом. Оглянулся: хозяин стоит на крыльце, на меня смотрит. Он мне объяснил: оказывается, раньше так проверяли будущего зятя — давали ему в руки топор и смотрели, как он рубит.

Утром идет снег. В окно видно медленно движущееся вниз небо. В другое окно — мокрая груша под ветром и желтоватый свет: в той стороне море. В третьем окне свет бел: там низкие горы уже под снегом.

Птицы летят весь день. Маленькие — очень быстро, стаями штук по триста, свивая невидимую веревку в воздухе. Те, что побольше, летят иногда одни, и ветер их качает, как меня, маленького, давно, море в шторм. «Птицам из-за холода тоже тяжело, — говорит хозяин. — Есть в горах им нечего из-за снега». И я отвечаю: «Они летят к морю, на побережье, а некоторые потом и дальше».

Мы последний раз сидим около горячей железной печки. Сегодня уходить. Вся работа здесь окончена, подводим итоги. Складываю и убираю карты, схемы, акты.

Пока варится завтрак, выходим во двор. Шалва, хозяин, с ружьем: может быть, птицы сядут на грушу или виноградник. Все, что преграждает хоть немного путь ветру и снегу, облепляется им. Несколько лоз за ночь упало под его тяжестью. Но птицы не останавливаются, и мы провожаем их взглядом.

Возвращаемся в дом. Завтрак дымится. Хозяин зачерпнул ковшом из деревянного корыта маджари — молодое вино. Видя, что я смотрю на корыто, Шалва рассказывает: «Вырублено из липы. Четвертое с комля. Самое большое — у матери; остальные — у братьев. Такие раньше деревья были». Размеры этого «самого маленького» корыта — один на один и на четыре — в метрах!