Журнал «Вокруг Света» №05 за 1975 год

Русские поселились в одной из хижин, которые ставят в лесу, когда жгут древесный уголь. В Сланских горах жгли уголь испокон веку, так что дыма всегда было хоть отбавляй. И разобрать, какой был партизанский, а какой уголь-щицкий, было очень трудно. Те трое, которых я встретил в лесу, были офицерами Красной Армии. Они бежали из лагеря и шли к своим на восток. В наших краях им удалось наладить контакт с подпольной партийной организацией, и наши товарищи попросили их помочь организовать партизанское движение. В то время шла битва за Сталинград, и путь на фронт был бы для них очень долгим. Здесь же они могли начать воевать сразу.

Когда отряд начал разрастаться, мы основали базу у нашей деревни Пётровце. На холме соорудили наблюдательный пункт, с которого была видна вся долина. Наше соединение стало сильным партизанским отрядом. С трех советских парней, которых я в 1942 году встретил в лесу, к моменту восстания начался отряд в четыреста шестьдесят человек, а в конце августа воевало уже две тысячи пятьсот партизан. Первым большим заданием, полученным отрядом, было перерезать военный телефонный кабель Берлин — Варшава — Белград. Наши ребята избрали для удара место, где немцы, полагаясь на природную недоступность, не держали сильной охраны. Связь между немецким генеральным штабом и войсками на Балканском полуострове оказалась надолго нарушенной. Это задание выполняли еще без меня — я был работником глубокой разведки, которой руководил непосредственно штаб отряда, и многие ребята меня вначале не знали. Во всех приказах и отец и я фигурировали только под кличкой — для сохранения тайны. Потом дома стало опасно, и командование приказало нам перебраться в горы. Это случилось буквально за два дня до самого нашего тяжелого боя в сентябре 1944 года. Нас тогда окружили эсэсовцы.

Сто восьмая механизированная дивизия СС насчитывала от девяти до одиннадцати тысяч человек. К тому же она была усилена двумя полками коллаборантов, двумя батальонами танков «тигр» и самоходными орудиями. Итого: 15 тысяч человек, поддерживаемых тяжелой техникой. Нам помогли горы. После одиннадцатичасового боя наш отряд стянулся в расположение лагеря. Но пришла ночь, и немцы предпочли из гор уйти, оставив только усиленную охрану у выхода из долины. Штаб решил, что часть людей отвлечет врага перестрелкой, а другие ударят по немцам и прорвут окружение. Семьсот добровольцев пошли в атаку и проложили путь остальным. Эта группа — и я среди них — потом после трехдневных тяжёлых боев прошла на Ондавскую верховину, где соединилась с наступающей Советской Армией. Остальные бойцы, которые прорвались через окружение, ушли в партизанские отряды средней Словакии.

После того как немцы накрыли лес минометами, погибло очень много народу. Некоторых не удалось опознать, но в смерти Лацко Комарека все мы были уверены: нашли его мундир с документами, насквозь пробитый и окровавленный.

Когда мы грузили раненых на советские транспортные самолеты (уже на Ондавской верховине), не было возможности опознать каждого. Отправляли только самых тяжелораненых, и вряд ли кто из них мог сказать хоть слово о том, кто он и откуда. Но Комарека точно не было среди тех людей, которых я таскал в самолеты.

И тут вдруг этот телефонный звонок. Я ничего не мог понять...

...Через полчаса я уже входил в помещение Союза антифашистских борцов. Какой-то человек сидел спиной к окну, и я не мог разглядеть черты его лица. Но, когда он поднялся и вышел на середину комнаты, я узнал его. То был Лацко, изможденный, седой и однорукий.

— Лацко! — я бросился к нему. — Ты живой! Как я рад!

Тысячи вопросов душили меня, но человек с удивлением глядел на меня и тихо произнес по-русски:

— Не понимаю...

...Очнулся Ладислав Комарек в госпитале где-то в Поволжье, через много дней после того, как его привезли на самолете. Но «очнулся» — еще не значит «пришел в себя». Он не мог говорить, лишь слабо стонал, не мог ни пить, ни есть, и состояние это длилось вечность. И когда стало ясно, что жизнь раненого спасена, оказалось, что он потерял память. Он не мог говорить, не знал, как его зовут, откуда он, что с ним произошло. Его учили всему заново. В госпитале, куда он попал, наших раненых почти не было, и никому в голову не пришло, что он словак. В войну, говорят, были случаи, когда не удавалось установить личность человека, полностью утратившего память. Ему выдавали новые документы, и человек начинал жить как бы заново, лишенный прошлого.

С Комареком, по счастью, судьба обошлась иначе. Когда — уже выздоравливая — гулял он по госпитальному саду, кинулся к нему какой-то здоровенный парень и ну его обнимать-тормошить. Комарек его, естественно, не узнал и пытался из объятий вырваться. Но малый оказался настойчивым. Это был русский связист, приданный в 1944-м нашему отряду; после демобилизации он вернулся в родные места, зашел в госпиталь проведать земляка и наткнулся на Лацко.