Журнал «Вокруг Света» №08 за 1984 год

— Да разве ж город — жёнка, чтоб годы те себе скрадывать. Ну — было дело в 1584 году по росписи и чертежу московскому. Ну — под рукою воевод из Москвы: Петра Нащекина, Алексея Волохова да головы двинского Семена Аверкиева срубили двиняне в семидесяти верстах от Колмогор «над Двиною рекою, на Пур на Волоке» город деревянный, с тремя воротами и девятью башнями да назвали Новые Колмогоры, да прислали, опять же от Москвы, две сотни стрельцов, жить на время, потом двадцать восемь семей, в сто тридцать человек числом, с иных двинских посадов и со Студеного-Белого моря, навечно. Ну да — наконец через четыре года поставили храм деревянный, с колокольнею на столбах: по-новгородски... Так оно. Да только ведь всего этого ранее были там уже и стан, и даже монастырь при нем! Конечно, деревянный. Звался Архангельским. И как полагал Крестинин, устроен был в XII столетии. Некоторые называют XIV век. Но это вряд ли. Стан же, коли на мысе-наволоке Пур находился, значит, надо полагать, Пуром и звался. «Пур» — слово пермянское, или вепсское, означает ржавчину болотную, пургу слякотную, туман. А в какой век стан этот возник, про то археологам выкопать хорошо бы. Проникновение словенского населения в Пермский край начиная со второй половины XII века было уже делом активным. Русь Новгородская в 1092 году собирала дань аж с Печоры. Значит, пребывание русских на Двине Северной, по крайней мере, к XI веку — очевидно.

А с какого же времени там пермь-пермяне и весь-вепсы? Наверняка ведь поранее. И тут я вот что скажу. По мне, так и у Москвы-матушки день рождения по Чертольскому городищу, какое было на месте нынешнего плавательного бассейна «Москва», с IX века считать надо бы. Никто ж не назовет рождение человека с момента, когда тот, простите, сам себе порточки натянул, а с того, как он свет увидел. Так чем же города хуже! Да еще такие, как Архангельск и Москва!

Вот какие речи я сказывал. Сказывал-сказывал и. замолк. Гляжу, хозяюшка моя запокашливала, заповорачивалась, говорит:

— А и я скажу коротеньку — чай, распоюсь.

Баба Няша склонила голову набочок и пошла речитативом, как по писаному:

— Прежде на Двине, на Пинеге, на Мезени чудь жила...

У меня ажио дух зашелся: так это было в точку, потому что под Чудью Заволочской имелись в виду наши угро-финские народы Севера: саамы, коми, карелы, вепсы.

— ...Народ смугл и глазки не такие, как у нас. Мы — новгородцы, у нас волос тонкий, как лен, белый или, как сноп, желтый.

Мы, русские, еще для похода на Пинегу и карбасов не смолили, и парусов не шили, а чудь знала, что русь идет,— раньше здесь леса были только черные, а тут появилась березка белая, как свечка тоненькая.

Вот мы идем по Пинеге в карбасах. Мужи в кольчугах, луки тугие, стрелы перёные, а чудь молча, без спору давно ушла. Отступила с оленями, с чумами, в тундру провалилась. Только девки чудские остались.

Вот подошли мы под берег, где теперь Карпова гора. Дожжинушка ударил, и тут мы спрятались под берег. А чудские девки — они любопытные. Им охота посмотреть: что за русь? Похожа ли русь на людей? Они залезли на рябины и высматривают нас. За дождем они не увидели, что мы под берегом спрятались. Дождь перестал, девки подумали, что русь мимо пробежала.

«Ах мы дуры, прозевали!»

Для увеселенья и запели свою песню. По сказкам-то, никому во вселенной чудских девок не перевизжать.

Было утро, и был день. Наши карбасы самосильно причалили к берегу. Старики сказали:

«Вот наш берег: здесь сорока кашу варила».

Тут мы стали лес ронить и хоромы ставить...

В эту пору здесь у водяного царя с лешим царем война была. Водяной царь со дна реки камни хватал и в лешего царя метал. Леший царь елки и сосны из земли с корнем выхватывал и в водяного царя шибал. Мы водяному царю помогали. И за это водяные царевны не топят ребятишек у нашего берега...

Это все мой дедушка рассказывал. Он от своих прадедов слышал. От них и былины петь научился. Я у дедушкиных ног на скамеечке сидеть любила и с девятилетнего возраста внялась в его былины и до вас донесла.

Окончила баба Няша, сказала «вот», вздохнула и удалилась.

Чудо чудное, диво дивное. Не знал я такой былины-старины, не знал. Про Вавилу и скоморохов знал, про Илью Муромца и Добрыню Никитича знал, про Ивана Грозного и Кострюка знал, знал про Садко и Моргуна, а про то, как Русь на Север шла, не знал.

С неделю прожил я в доме лесника, да на том и вернулся в Москву. Вернулся и давай рыть: неужто былину новую нашел! А. Ф. Гильфердинг — нету. А. А. Шахматов — нету. Н. Е. Ончуков — нету. А. В. Марков — нету. Однако душа в веселье не идет: смущена, чуется в былине литературность. И точно, нашел. Рассказала ее в 1921 году в Архангельске «бабушка государственная», как назвал ее нарком А. В. Луначарский, а именно выдающаяся сказительница Русского Севера Мария Дмитриевна Кривополенова. А слышал эту былину и опубликовал в своем пересказе прекрасный архангелогородский писатель Борис Викторович Шергин. Баба же Няша, вероятно, тоже слышала ее где или прочитала у Шергина и запомнила так, что позже воспринимала уж как свою.