Журнал «Вокруг Света» №10 за 1971 год

Когда несколько лет спустя мы вновь встретились с Михаилом (он уже был испытателем) и я узнал, что ему иногда по службе приходится выполнять сложный пилотаж и в 25—50 метрах от земли, мне сразу вспомнился этот воздушный «бой» среди облаков-столбов. Почему-то только там пришлось видеть такие странные облака — точно курчавые колбасы, поставленные на попа.

Приближались выпускные экзамены. Как-то один из инструкторов принес одну-единственную лейтенантскую форму, и в этой форме мы поочередно сфотографировались, а затем из этих фото сделали общий снимок. Всех туда влепили, в одной-то форме! Но снимок нам нравился — на нем мы все вместе, рядом, навсегда.

Галина Комарова, жена:

— В Германии, в части, где служил Миша, была компания холостяков — Слава Нужков, Белов Толя, Гена Коляденко и Миша. Что-то вроде «святого мужского союза». Миша первым женился, и тут союз стал трещать по швам. Дольше всех держался Нужков. Наконец и он не выдержал, махнул рукой: «Раз уж Мишка все перебил...»

Они долго служили вместе, летчиками-перехватчиками. Летали на МИГ-19. И работа не приносила им должного удовлетворения. К этому времени, я знаю, Миша летал в самых сложных условиях и в двадцать три года стал военным летчиком первого класса. Вместе с друзьями он собирался идти, вернее, попытаться попасть в Школу летчиков-испытателей.

...Я часто видела, как Миша взлетал. Тонкостей всех я не понимала, просто видела, как это красиво. Особенно ночью. У них раза два в неделю обязательно ночные полеты были. Виден весь аэродром, светом залит, а вокруг черный-черный лес. И серебристая машина в пламени, со свистящим грохотом проносится и исчезает в темноте. Мне казалось, что сразу после полета Миша какое-то время чуточку чужой, словно он еще и не здесь, не вернулся. Он, правда, и не скрывал, что у человека может и должно быть только одно Главное. Для него это были полеты, работа в воздухе. А потом у нас родилась дочь, мы назвали ее Галочкой...

Наконец Мише представилась возможность подать заявление в Школу испытателей. Ему, да и мне тоже, казалось, что надо лишь получить «добро» комполка, а дальше все будет хорошо. Но потребовалось еще несколько лет, прежде чем ему удалось перейти на испытательскую работу.

Петр Остапенко, летчик-испытатель:

— В январе 1965 года погиб испытатель Игорь Кравцов. И на нашей фирме возникла острая нужда в испытателях. И тут Федотов вспоминает Комарова. Правда, он о нем и не забывал. Они переписывались, встречались — связи после училища надолго не теряли. Федотов бывал на заводе, где Миша самолеты гонял, и я его тоже знал.

Был один минус — Школы летчиков-испытателей он не кончал... Пошли мы с Федотовым к Артему Ивановичу Микояну и рассказали о Комарове. И вскоре Михаил был принят испытателем на нашу фирму.

Он пришел к нам зрелым летчиком, но еще не испытателем опытных машин. Хотя на серийном заводе он и занимался чем-то похожим. Там отказы, конечно, случаются почаще, чем на машинах облетанных, в частях, и Михаил на этом успел уже руку набить. Но испытатель опытных машин, по существу, профессия совершенно особая.

Пример. Возвращается Михаил после одного из первых вылетов. Спрашиваем: «На какой скорости оторвался от земли?» Жмет плечами. Дальше, значит: «Вот ты разогнался до такой-то скорости, какие были обороты двигателя и температура?» Опять жмет плечами. И вот когда набросаешь таких вопросов, он понимает, и мы тоже — раньше-то у него надобности такой не было все это замечать и в памяти фиксировать. В обычном полете пилот, как правило, оглядывает приборы словно мимоходом: норма, норма, норма — и все. И задержит внимание только тогда, когда что-то из нормы выходит. А испытатель ежесекундно должен отдавать отчет о работе любого агрегата, любого узла, быть вроде хронометриста и контролера всех систем. Конечно, вместе с летчиком работают и самописцы. Но ведь их всюду не насуешь, а потом — летать-то на машине в конце концов придется не автоматам, а людям живым, поэтому наблюдения и анализ испытателя ставятся во главу угла.

Федотов стал обучать Михаила применительно к нашей специфике. Опять, как в училище, они летали вместе, на спарке. Комаров относился ко всему со скрупулезнейшей кропотливостью и страшно переживал, чрезвычайно болезненно, все промахи. Скажешь: «Ну, Миша, брось! Подумаешь, маху дал! Вот тебе и досталось...» — «Да я понимаю, — скажет. — Так ведь не надо бы этого делать, а?» И глядит, точно случилось что-то непоправимое. Наверное, это самое трудное — переломить себя и стать из аса снова учеником. Но он-то переломил, а сколько это ему стоило, только он и знал.