Журнал «Вокруг Света» №12 за 1960 год

Маленькая комната больницы. Весь перевязанный лежит на кровати Босьян. Возле него — Зотов и Темкин. Зотов ищет в белом эмалированном ящичке шприц и ампулу с камфарой. Неумело, покрываясь холодным потом, он делает Босьяну укол. У Темкина тоже на лбу выступает пот. Чтобы не смотреть, как мучается Зотов, он отворачивается к окну: там вовсю бушует пурга.

Зотов у телефона. Бьет по рычагу, дует в трубку. Слышит голос. Улыбается. Шепчет:

— Хорошо, Серега, что успел исправить... — Кричит в трубку. — Срочно высылайте хирурга!

Срочно! У нас фельдшер уехал за рентгеном. Слышите? И не выпускайте колонну: буран!

Слушает ответ. Зло кричит:

— Какого черта вы говорите мне про пургу?

Это я вам говорю про пургу! А мне хирург нужен! Вертолет? Так он же не сможет взять его! Не сможет, сами знаете! Что? Площадку? Будет! Будет, говорю!

Зотов бежит от одного строящегося дома к другому, кричит рабочим:

— Кончай работу!

Люди удивленно переглядываются. Кто-то спрашивает:

— Вы ж сами велели скорей дома класть — люди приедут.

— Кончай работу! Все на реку, площадку для самолета будем делать.

— А дома как же?

— Дома? Это ж для Босьяна площадка!

У постели Босьяна — Силин. Он сидит на табуретке и читает книгу. Босьян — осунувшийся, бледный — тихо спрашивает:

— Антон, ты море любишь?

— У Айвазовского. Я живого не видал.

— То-то ты мрачный всегда.

— Я не мрачный. Я сосредоточенный.

Босьян чуть улыбается, хочет что-то сказать, но боль искажает его лицо. Он долго лежит молча, закрыв глаза. Потом тихо говорит:

— Глупо все выходит. Как это в газете пишут? «В расцвете сил...»

— Если бы я не был сестрой милосердия сейчас, я бы сказал: дурак ты, Босьян.

Силин отходит к окну. Сумерки. Пурга. Ничего не видно. Только прожекторы освещают место на реке; там строят посадочную площадку.

По льду ходят бульдозеры, раскидывая снег, следом за огромными машинами идут люди с лопатами и ломиками. Они утаптывают площадку, сражаются со снегом, который заметает разровненное место.

Зотов вместе со всеми. В руках у него лопата. Он в одной шеренге с рабочими.

Слышно тяжелое дыхание людей.

— Выживет Сергошка? — спрашивает Зотова Сейфулин.

Зотов молчит. Сейфулин снова повторяет вопрос. И тогда Зотов, всегда молчаливый и сдержанный, орет:

— Замолчи!

У постели Босьяна дежурит Леха. Тишина. Леха дремлет. Босьян осторожно приоткрывает глаза. Прислушивается. В томительной тишине слышно далекое комариное жужжание. Босьян приподнимается на локтях. Жужжание теперь явственнее. Это летит самолет.

— Леха, — испуганно и счастливо шепчет Босьян.

Леха открывает глаза, слышит рев мотора и кричит:

— Что я говорил! Прилетел, голубчик!

Самолет идет на посадку. Видно, как ветер бросает машину из стороны в сторону. Люди в молчании следят за тем, как летчик безуспешно во второй, в третий раз пытается сесть. Потом самолет взмывает вверх и поворачивает обратно, становясь все меньше и меньше.

Босьян сидит в кровати, смотрит на Леху огромными, полными отчаяния глазами. Шум мотора постепенно замирает. Леха низко опустил голову. Потом, вскочив, кричит:

— Ну, что ты смотришь? Что?..

И убегает из палаты.

Зотов сидит в радиорубке и устало говорит в трубку:

— Алло! Алло! Алло! Товарищ Арсеньев? Меня на начальника строительства переключите. Товарищ Арсеньев? Да. Я. Плохо дело. Не сел самолет. Машину высылайте — пусть пробьются, как хотят, а хирург нужен. Умрет иначе парень-то мой.

Лицо Зотова светлеет, когда он слышит ответ. Он кивает, а потом кричит:

— Арсений Николаевич, постойте! Там еще повариху надо найти. Нина. Она теперь в орсе работает. Глаза у нее такие зеленые...

Зотов едва выслушивает ответ и совсем по-мальчишески кричит:

— Ой, спасибо вам, Арсений Николаевич!

Ночь. Босьян один. В палату входит Зотов.

Босьян отворачивается к стене. Зотов подходит к нему и спрашивает:

— Ну, как ты, Серго?

— Хорошо.

— Что болит?

— Ничего.

— У тебя не может ничего не болеть. Сейчас сделаю укол, и все будет в порядке.

— Я больше укол не дам делать.

— Почему?

— Игла кость скребет. Больно вы колетесь. А потом все равно теперь...

Зотов садится на табуретку и тихо говорит:

— Я был сыном батальона на фронте, у меня отца и мать убили. Комиссаром батальона у нас был узбек. Шариф Маткабулов. Толстый такой, смешной. Он для меня вторым отцом был. Его под Краковом ранило: две пули в грудь навылет, а одна под сердцем засела. Я тогда стоял за дверью, — после паузы продолжает Зотов, — и слышал, как он хрипел и ругался. Он совсем не умел ругаться, а поэтому было очень трудно слушать, как он ругался. Я вошел к нему, стал около двери и заплакал. И он тогда перестал хрипеть и ругаться. Он тогда сказал мне: «Не плачь, сынок, не плачь. Я еще Кара-Кумы построить должен...» Ясно? А тебе надо продержаться часа три. Машина вышла. Вездеход. С хирургом. И Нина едет.

В окне — солнце, пробивающееся сквозь низкие рваные облака. По-прежнему метет сильный буран. Около постели Серго сидит Темкин.

— Ты поспи, Сережа...

— Не хочется.

— Надо тебе, браток, поспать. Хочешь, я тебе песню спою?

— Хочу.

И Темкин тихо поет.