Журнал «Вокруг Света» №12 за 1991 год

Яхта идет вдоль диабазового берега-стены. Сползающие в расщелины ледники напоминают о быстротечности сибирского лета. Не зря у нас говорят: «Июнь — еще не лето, июль — уже не лето». Далеко за полночь, а еще совсем светло. Места безлюдные, и только иногда у берегов бледно светятся огни одиноких костров.

На Усть-Илимском водохранилище мы попали в шторм. Небо затянули сплошные серые тучи. Ливень словно вбивал алмазные гвозди в черно-свинцовые волны. К берегу пристать было невозможно из-за целого леса торчащих из воды топляков...

Вспомнилась Вихоревка, когда-то чистая и прозрачная речка неподалеку от Братска. Еще два десятилетия назад ловили в ней и хариуса, и ленка. А теперь она превращена в сточную канаву сбросов Братского лесопромышленного комплекса и в то же время числится рекой рыбохозяйственного значения. Но когда на месте ее впадения в Ангару произвели контрольный отлов рыбы, есть эту рыбу, даже после копчения, было невозможно. Подплывая к Вихоревке, мы еще издали заметили болотно-желтую широкую полосу, обрамленную хлопьями. На плесах дохлая рыба...

Да и по выходе из Усть-Илимска очень скоро мы увидели бьющий из воды мутный желтовато-белый фонтан — то были выбросы Усть-Илимского лесопромышленного комплекса, поступающие из трубы, выведенной в Ангару. Зловещая полоса тянулась на много километров вниз по течению.

Постепенно река размыла эти страшные мазки выбросов, и снова засияло в ней летнее небо.

К устью таежной речки Каты подошли на закате следующего дня. Бросили якорь и увидели идущую к берегу немолодую женщину с коромыслом и ведрами.

 

А утром, когда остров, омываемый Ангарой и Катой, огласился пением птиц, когда восходящее солнце приласкало цветущие деревья, огненные жарки, голубые полянки незабудок, еще более жуткими, чем в закатное время, показались нам торчащие из зарослей цветов и трав заржавленный плуг, остов комбайна, черные головешки обгоревших бревен—останки старинной деревни Каты.

Мы помогали Анне Васильевне Бобровниковой перебирать сеть, а она, смахивая слезы, вела грустный свой рассказ.

— Беда пришла к нам года три-четыре назад. Выселяйтесь, говорят. Море здесь будет. А мы же колхозники. Нам весельства городского не надо. Здесь я и родилась, и тринадцати детям жизнь дала. В живых, правда, осталось четыре сына и четыре дочки; Самой 64 года. Не только орден «Мать-героиня» имею, а и медаль «За трудовую доблесть».

Тяжело было в годы войны. Нас на фронт готовили. Когда обучались, грудь о землю ознобила, болела. А все равно от темна до темна на работе. Рыбозавод у нас круглосуточно действовал, и рыбу сами ловили. И таймень был, и осетр, и стерлядь, и елец. Да и сейчас есть.

Сейчас чего молодым не рожать. А в те годы на третий день уже председатель в окно стучит: «Засиделась ты, Анна, давай в поле...» И иду, а дите под деревом спит или под стогом. Платили за трудодни мало. И после войны красный флажок на оглоблю приколотят за хорошую работу — вся благодарность. А все равно благодать была! Деревня была богатая. На угорье до тридцатых годов церковь стояла, с реки ее далеко было видно. У нас был дом, летняя кухня, баня, три амбара, погреб, скотину держали, урожаи хорошие собирали и в колхозе, и у себя. Земля здесь черная и как пух.

Никто не хотел уходить. И тогда, когда мы были в поле, бульдозером у нас по полустенку выломали. Зашли коровы в дома. Что делать? Пришлось выселяться. Ревмя ревели. А чтобы вернуться никто не мог, облили наши дома соляркой и подожгли. Кого куда переселили. Нас с дедом в Усть-Илим. И верите: не можем мы в этой клетке каменной. Пошла я в исполком к самому председателю. Молю: разрешите нам с дедом зимовьюшку построить. Хотим на родину. А он отвечает: все хотят. Я вам разрешу, все начнут возвращаться. Конечно, плачу, захотят, ну, кто домой не захочет. Вот потому председатель и твердит: не могу разрешить. Так ведь то ли будет, то ли нет Богучанская ГЭС? А что ж земли зря пропадают? Осумасшедшу я, если работать не буду...

Председатель, видно, понимает и сочувствует, а разрешить не может. Чо делать? Посоветовались мы с дедом. Решили, в городе не жить — помрем в каменной клетке. Взяла я зятя, сына Александра. И вот рубят они нам времянку.

С Анной Васильевной прошли мы с берега к сосновому бору, возле которого два добрых молодца споро ставили избу. Вечером еще стены едва были выше земли, а сейчас уже вырисовывались проемы окон. Рубили избу без единого гвоздя, конопатили мхом, как водится в Сибири. Вырастала она на том самом месте, где стоял родительский дом. Уже кое-где на вскопанном огороде зеленели всходы картофеля.

— А вот и черемушка моя, как уцелела ты? А какая резьба на домах была,— вздыхала Анна Васильевна, — каждый ведь один перед другим старался. Да и дети в труде и красоте воспитывались. На работу уходили — замков не вешали...

С тяжелым чувством покидали мы деревню, головни которой были точь-в-точь такими, как в кадрах военных фильмов.