Журнал "Вокруг Света" №2 за 1998 год

На барже верховодил грузный бородатый шкипер. Манеры его были медлительны, исполнены достоинства, а долгополый бухарский халат и цветастый тюрбан на голове красочно дополняли обличье хана, каким я представлял его себе по кинофильмам.

— Качкар! — ткнул он себя в грудь кургузым, лоснящимся от жира пальцем.

Вторую половину команды звали Раджаб. Худому мосластому матросу едва исполнилось восемнадцать. За это время он успел окончить три класса начальной школы и вдоволь попасти овец, зарабатывая на пропитание большой семьи. Самой заветной мечтой его было пойти в армию. Там, говорят, научат грамоте и можно играть в футбол.

Буксирный катеришко, натужно урча, вытащил нашу баржу на стремнину и поволок за собой. Заплескалась за бортом рыжая, неуемная Аму.

Накануне в гостинице я провел дурную ночь. В номере на двоих соседом моим оказался высохший, как мумия, бухгалтер передвижного зверинца. Придя из ресторана возле полуночи, он жаждал поделиться со мной своими горестями:

—  Нет, так жить не можно! — скрипуче возвещал он. — Так жить — лучше совсем не жить. Ты слушай! Удав был — сдох — списали.  Волк был — сдох — списали.  И ездим,  и ездим.  Что осталось?.. Одни убытки...

Я задремал под его бормотанье, а очнувшись, услышал:

— Нет, ты подумай. Как жить? Удав был — сдох — списали. Волк был — сдох — списали. Тигр был...

— Сдох,   списали,   —   сквозь дрему подсказал я.

— Справедливо говоришь. А что имеем в итоге?..

В итоге я имел наутро больную голову и сонливость, которая не развеялась даже на барже. Самое время было отоспаться.

Когда я вошел в каюту, Раджаб сидел на своей койке с потрепанным томиком рассказов Чехова на коленях и тискал в длинных костистых пальцах огрызок карандаша.

— Письмо пишешь? — спросил я. Вместо ответа он протянул мне тетрадь, где вкривь и вкось толпились буквы русского алфавита, иногда сливаясь в слова.

— Пиши, — попросил он.

—  А что писать?

—  Сам знаешь.

Я написал три слова: «Дверь, река, небо» и предложил прочитать их. Раджабу были известны все буквы, кроме одной. Битый час я пытался объяснить ему, что такое мягкий знак, которого не было в туркменском, и когда в конце спросил, что это за буква, он радостно сообщил: «Мягкий булочка».

Вошел Качкар, покосился на наши старания и буркнул, стукнув себя полбу:

—  Девяносто девять.

Очевидно, по его убеждению, в голове у матроса не хватало одного винтика до ста, так что напрасно тратить с ним время. Я же убежден был, что все дело в умении объяснить урок, и настырно пытался добиться своего.

Когда Качкару надоели наши старания, он взглядом отослал матроса на палубу и завел со мной беседу о том, как ценят на реке его опыт. Таких ветеранов, как он, которые плавали по Амударье еще до войны, в пароходстве почти не осталось.

— Значит, нравится работа? — спросил я.

Он поморщился, ответив, что заработки стали совсем хилые, и вдруг оживился, вспомнив, как жил здесь в войну. В низовьях реки муку покупал за сто рублей килограмм, в верховьях продавал за тысячу. Виноград в верховьях тоже дорогой был. Набьет им, бывало, полную каюту, сам на палубе едет.

— На фронт не брали? — спросил я.

— Зачем   на  фронт?..   Военкому сунешь, сколько надо, — и никакого фронта. Вот жизнь была! — воодушевленно засверкал он глазами. — Бабы голодные вповалку лежали. Какую хочешь выбирай. Сала, водки купишь — и в каюту.

— Так уж «какую хочешь»? — недоверчиво переспросил я.

— Какие упрямые — с голоду дохли. Где к берегу пристанем, там ночью и хоронили. Вай, сколько хоронили...

У меня в глазах потемнело. И даже не потому, что сам я мальчишкой в то грозное лихолетье откатывался с толпой беженцев через эту пустыню в глубь страны и, может быть, кто-то из тех сердобольных соседок по купе, что делились со мной скудными припасами, умирали потом здесь от голода на виду у жиреющего на чужом несчастье Качкара.

Сам хвастливый цинизм его, неприкрытое торжество тупой сытости так и напрашивались на оплеуху. Но не привык я выяснять отношения таким образом. И, не дослушав откровений шкипера, вышел на свежий воздух.

Обтянутая драной футболкой спина Раджаба мерно сгибалась над палубой. Он драил шваброй досчатый настил.

Широко и привольно раздалась в этом месте Аму. Пятна грязной пены неслись на стремнине наперегонки с баржей. Бурые берега в сизоватых плешах такыров навевали тоску своим однообразием. Пропылила вдали полугорка. Проводил нас долгим взглядом верблюд. И снова не за что глазу зацепиться.

Появился Качкар, прищурясь, объявил, что собирается варить плов. Я отказался трапезничать с ним, сославшись на сытость. Хотя — какая там сытость: пирожки пролетели, едва мы отчалили от берега, и обеденное время напоминало о себе тихим ворчаньем живота.

Оставалось лишь ждать, когда баржа пристанет к берегу и я смогу купить на базаре знаменитые чарджоуские дыни,

изюмный виноград да пышный пресный патыр, еще хранящий в себе дымный запах круглой глиняной печи — тандыра.