Журнал «Вокруг Света» №02 за 1991 год

Долго, видать, думал лейтенант над этой нелепостью; только в 1909 году, в конце книги о льдах, обронил что-то вроде догадки: граница многолетнего льда «при упорных N-x ветрах может подойти вплотную к окраине берегового припая — тогда полынья исчезнет» на то время, пока не сменится ветер. Не на эту ли «звезду» барон надеялся? Не Толль был зачинщиком ухода с острова, но обставлен уход был по-толлевски, и давно перегруженная нарта жизни ушла под лед. Ушла бесследно (а ведь части судна Де-Лонга нашлись аж в Гренландии), но это, думаю, оттого, что следы не там искали.

«Гляньте-ка!» — крикнул Железняков, едва киль вельбота зашуршал по гальке Беннетта, и вынул из воды крышку Толлева котелка. Как тогда обрадовались спасатели — первый знак о Толле! Никто не подумал, что потерять здесь крышку летом мудрено, как мудрено потерять наконечники кольев и затвор от берданки. Крышка была не первым, а последним знаком о гиблом походе. То ли обронена во тьме при загрузке нарты, то ли ее одну, вмерзшую в лед, и выплюнула весной злая полынья. Летом 1903 года Оленин обошел берег Котельного, Толстов — Фаддеевского, Бруснев — Новой Сибири; искали следы Толля. А их, по-моему, лучше бы искать на Беннетте, поскольку несчастные могли и не уйти далеко.

Следов гибели Толля не нашли, зато, надо думать, нашли для себя кое-что другое. Колчак, слушая в тесной поварне ссыльных, удивлялся стойкости и надежности этой незнакомой ему породы людей. Что он думал о них, не знаю, но только стал он потом сильно отличаться от прочих морских офицеров — был близок к Государственной думе и служил посредником между нею и Морским штабом. Правда, никогда не пошел он левей правых кадетов, но и таких во флоте не очень-то видывали. А еще любопытнее с Брусневым — он тоже ушел от своих, от социал-демократов, из разрушителя став делателем.

Преображение!

Флотоводец в болоте

Как ни краток был Колчак на предсмертном допросе, эту страницу своей жизни он рассказал довольно подробно. Притом заметьте: ни слова о тяготах пути (мы их знаем со слов Бегичева и Бруснева), о своих заслугах, об острове, названном в его честь (Остров Колчак (на нынешних картах: о. Расторгуева), 76° с.ш., 97° в.д.), зато вспомнил мыс Преображенский, не помянутый им даже в подробных отчетах. Именно там, на острове Беннетта, прочертилась его судьба, словно линия жизни на ладони. Он летел, ни себя, ни спутников не жалея, впрягался в сани, кормил, не страшась голода, собак консервами, тонул в полынье — а нашел пустой сугроб. Он собрал об учителе все, что мог, и единственный из писавших увидел слабость версии неудачной охоты — а затем провозгласил ее же. Он храбро воевал, а вся война позорно провалилась. Он помог создать морской мозг империи, а она безмозгло рухнула, задавив свой флот. Не без его воли в первые часы войны был заминирован Финский залив, что обеспечило безопасность Петрограда от подавляюще сильного германского флота, — а мины потом оказались гибельны для его же политики: не дали Антанте поддержать генерала Юденича с моря.

К чести Колчака надо сказать, что он был несравненным мастером минного дела и еще в Арктике оказался очень полезным, когда дважды освобождал «Зарю» от ледового плена серией искусных взрывов. На новый, 1915 год он сумел заминировать выход из Данцигской бухты, подорвав таким образом несколько германских судов. Удалось это потому, что среди льдов немцы считали себя в безопасности. На допросе Колчак вспоминал: «В январе месяце там бывает масса льда, но у меня кое-какой опыт имелся». На Колчака обратили внимание, осенью он стал контр-адмиралом, а 28 июня 1916 года царь неожиданно, в обход правил старшинства и даже в секрете от августейшей супруги, произвел Колчака в вице-адмиралы и послал командовать Черноморским флотом.

Как ни странно, при всех своих научных и технических склонностях Колчак любил строевую службу и даже саму войну. В 1912 году ему захотелось «отдохнуть в обычной строевой службе» от работы в генштабе, а известие о начале войны не только было, по его воспоминаниям, встречено штабом Балтфлота с радостью, но «и вообще начало войны было одним из самых счастливых и лучших дней моей жизни». Не думаю, чтобы в этом он нашел сочувствие хоть у кого-нибудь из своих полярных друзей и с началом войны все контакты с ними порвались.