Журнал «Вокруг Света» №10 за 1976 год

Кинулся Ожега во храм — свечи возжигать. Пономарь язык Колокольный из сугроба тянет, — с причетом да подвывом на колокольню волокет привязывать. Дьячок надел армянок да за ними впритруску! Калина кадило раздувает — ухмыляется. Народу на благовест набежало... — то ли благовест, то ли набат — очень удивлены! Напирают — стены церковные колеблются.

Возопил Калина святую пасху — дьякон хорошо подголашивает, дьяконица россмехается...

— Вот диво-то! — прихожане говорят. — Сей год пасха вперед рождества! Ну, слава тебе, господи: сена прикупать не надо. С пасхи на проталинках конишко пощиплет...

Лоцман Гаврила Шабунин и черепенники

— Слыхал ли? — старичонки каргопольские промеж себя ругаются.

Один скажет, горячий:

— Да ты не величайся! Не шибко и умной: дурак совсем.

— А куда мне с умом-то? — другой россмехнется. — Мне-ка не глиняны горшки возить!

Этому разговору есть причина и начало.

...Жил и славился старой лоцман Гаврила Шабунин — хорошей, справной, да сильно гордой. Вот к нему из Печникова гончары понаехали.

— Батюшко, Таврило Офонасьич, — нать к морю... Горшки, слышь, свезти!

— Дак везите! — сидит, малину с молоком хлебает.

— Ты бы, осударь, Таврило Офонасьич, свел; сам ведаешь, товар какой... Никто, окромя тебя; ты да Никола угодник — вся у нас защита... — причитывают уж, конешно, хорошо приголашивают! Славутного лоцмана хитро согласить!

— Што с вами, с сиротами, делать... Сведу к морю-окияну!

Печниковски черепенники рады лбы разбить, кланявшись (да пола-то не достанут).

Ну, взошли на стружок; черепенной товар погрузили: расписные, обливные кринки-молочники, жарюхи, латки, цветочники, роговики, рукомойники двуносые; квашни тоже, конешно, были — на корме. Игрушек глиняных — бабы да ребята налепили, — две корзины. Таврило Шабунин на корзину садится; черепенники и сказать боятся — подавишь, мол, утиц да коников глиняных! Только соломку ему подстилают.

— Что, мол, мне да Николе-угоднику только и веруете? Али другие корабельщики Николе мало свечек ставят? — Таврило величается.

— Твоя молитва, Таврило Офонасьич, слышнее!

Не знают черепенники, как угодить лоцману: славутный, хоть и молодой! Высокий; от речного ветра с лица — как выговская горячая медь (Имеется в виду популярное в прошлом на всем Севере художественное медное литье.) ; борода кудрява. Черепенники все кости мелкой, от холодной глины да от сидячей художной работы груди впалые... только глаза ровно девичьи! Лоцман к похвальбе приохотился. Ему похвальба дороже похвалы: «Я — ста, да мы — ста... Все равны бобры, один я соболек!» Черепенники-то уже запереглядывались, а все — «так, так!».

...То и вышло! Такали-такали, да каменищо и протакали! Затрещало дно; кокоры — носова да кормова — отскочили, набои рассыпались! Только соломка по воде поплыла да корзины. Мало времени прошло — головы высунулись: Таврило Шабунин — здоровенной мущина! — черепенников за ворот хватат, на берег кидат. Сам в воде стоит:

— Эва, сила-то во мне!

— Не поделом хвастался — ан в порогах и хрястнулся, — черепенники говорят. — Выходи — бить будем...

Уж конечно... загнули салазки, положили со щеки на щеку...

...Думал: забыто дело; седатой стал, сын возрос. Они вдвоем челон ладили; Таврило осерчал:

— Кокору-то, кокору неладно вытесал! Вот уж неудалой ты, Степка, лесина стоеросова!

— Да ведь мне-ка ума не нать: не с горшкама и ездить...

Подъезжающая Катерина

Это не реклама, а факт: подъезжающая Катерина (вот, слыхал? — царица была, Катериной звали — при ней тракт построили от Питера к Каргополю и дале к Белому морю) от Каргополя возвернулась в Питер, хоть больно хотелось ей до Архангельска прокатиться! А что возвернулась? Да сказали ей сопровождающие генералы: «Пожар, пожар страшной в Каргополи». И в книгах так написано. Напраслина. Это солдат Млюнко трубку курил — курильщик был до отчаянности!

Солдат этот был поляк, в Каргополь сосланный... Он, видишь, провинился: стоял во дворце у Екатерини, в той горнице, где царицына кровать. Стоял-стоял; скушно, конечно: он трубочку-то и набил, а набивши, закурил. Оглянулся — никого нету! Он — бух в пух; на подушки прилег, ружье тут же прислонил; полеживает, о солдатской жизни думает. Царица по сеням затопотала, ее генерал одноглазой с лучинкой препровождает. Покуда они в сенях-то колготились да баловались, Млюнко вскочил, ружье схватил, трубку за пазуху (в штанах-то карманов не делали, не как теперь! Старая еще форма была). Царица с генералом взошла в горницу — табачного духу не чуют, потому — во дворце и так до ужасти накурено. Не табачному духу — сукну паленому генерал изумился: казенное добро горит! Солдат ногами перебирает — жжется, известно!

— Что такое, почему горишь, палишь амуницию? — генерал одноглазой спрашивает. Солдат Млюнко был на розмысл скорый, рапортует: «Так што — от женской царицыной красоты во мне происходит жжение и порча казенной амуниции!»