Журналист для Брежнева или смертельные игры

– Если мы договорились, конечно! А я это могу порвать? – он все еще держал в руках протоколы допросов и показания моих сокамерников. Я был уверен, что это только копии, но мне было все равно.

Я сказал:

– Да. Можешь рвать.

Он с хрустом надорвал листы – сначала вчетверо, потом на восьмушки и демонстративно выбросил в корзину.

– Отлично. Значит, ты никогда не был в бакинской милиции, ни по каким делам, точно? Историю с гробом забыл и Зиялова тоже. Да?

– Да, – выдавил я из себя.

– Спасибо! – Он протянул мне руку, но вдруг, будто спохватившись, открыл ящик стола, вытащил какую-то папку с надписью «ГАРИН А.Б. Оперативно-агентурное дело». Папка была старая, выцветшая, он открыл ее и достал пожелтевший лист бумаги, протянул мне. Я взглянул и обомлел. Это был мой почерк, перефраз Лермонтова, детские, более чем десятилетней давности стихи, отклик на чешские события 1968 года.

Слава Богу, подписи под стихами не было.

Он сказал с усмешкой, забирая листок:

– Я уверен, что это не твои стихи, что ты тогда просто по детской глупости переписал у кого-то. Я помню, горячее было время. Так что пусть лежат у нас, мы даже в КГБ не передали. Но если ты не сдержишь наш договор… Имей ввиду – этот листочек всю карьеру ломает. Никакой Лермонтов не поможет. Договорились?

Через минуту я вышел из здания городского управления милиции на улицу. Яркое полуденное солнце ослепило глаза. Я остановился, прислушался. На улицах гудели машины, на школьном дворе моей родной 71-ой школы пацаны матерились по-азербайджански, русски и армянски и гоняли футбольный мяч, старик-мороженщик тащил по мостовой ящик на скрипящей роликовой повозке и кричал «Ма-арожени прадаю!», а у Управления милиции доблестные азербайджанские милиционеры дремали в готовых к старту милицейских «Волгах».

Словно женщина, которой сделали аборт, будто изнасилованный и бессильно-никчемный, я поплелся по улице Красноармейской вниз – к бульвару, к морю. Ни тогда, когда эта скотина капитан Багиров саданул меня по уху, ни даже тогда, когда Фулевый харкнул мне в лицо, я не чувствовал себя таким униженным и использованным, как в эту солнечную минуту моего освобождения.

Олег Зиялов – вот от кого они получили эти стихи десять лет назад и потому выгораживают его сегодня, подумал я. Олег Зиялов – это их человек, наверно…

Тот же вечер, 22 часа 30 минут

Да, с этим Белкиным действительно не соскучишься!

Я сидел на 12-ой Парковой, на двенадцатом этаже беленького домика-башни в однокомнатной квартире машинистки «Комсомольской правды» Инны Кулагиной. Точь-в-точь такая же квартира (крохотная прихожая, маленькая кухня с балконом и одна комната 16,2 кв. метра) была у меня самого в точь-в-точь таком же белом доме-башне возле метро Измайловский парк. Если бы не женский уют, не прозрачные кисейные занавески на распахнутом в ночь окне, не уютная софа, на которой, свернувшись калачиком, задремала сейчас эта Инна в ожидании, пока я прочту повесть Белкина, – если бы не эти, значительные конечно, детали, я мог бы легко представить, что сижу у себя дома, за своим письменным столом, и размышляю над очередным делом. Настольная лампа освещает машинописные, аккуратно отпечатанные Инной страницы белкинской повести, стакан крепкого остывающего чая и небольшую вазу, в которой лежат мои любимые сушки. Чай и сушки – это единственное угощение, на которое я согласился, когда мы поднялись к Инне.