Журналист: Назад в СССР (СИ)

Моя родная мама номер два, являющаяся клоном моей родной мамы, но только почему-то двадцать лет спустя. Прямо как в романе Дюма. Не хватало еще мне повстречать в этом парке бескультурья и труда еще одну мою родную маму, но теперь уже в классическом каноне следующего романа Дюма 'Виконт де Бражелон, — десять лет спустя!

Положительно, от этих многочисленных мам голова кругом может пойти. И, кстати, а где мои папы, интересно? Чего молчат, будто воды в рот набрали? Куда, куда вы удалили-и-и-ились⁈

Я настолько забылся в своих размышлениях, что машинально промырлыкал еще и куплет из Высоцкого, в его манере и неповторимой транскрипции:

Тридцать три же мужука

Не желают знать сынка.

Пусть считается пока

Сын полка!

Кажется, я и впрямь сделал это вслух, потому что сидевшая передо мной милая девушка с толстой соломенной косой обернулась, внимательно посмотрела на меня и выразительно покрутила пальцем у виска.

Поду-у-у-маешь!

Я с трудом подавил в себе озорное желание дёрнуть задаваку-красотку за ее роскошную косу. И то лишь потому, что вовремя вспомнил, сколько мне на самом деле лет.

Глядя на юные лица сидящих вокруг меня конкурсантов, я думал о том, как меняются времена. Одна из моих университетских преподавателей когда-то рассказывала мне, что в ее годы просто так поступить на журналистику было невозможно даже при наличии блестящих публикаций. Какому-то крупному советскому чиновнику от просвещения, большому чудаку на букву «М», однажды вдруг взбрело в голову, что дипломированным журналистом в Советском Союзе можно стать, лишь имея предварительно два года трудового стажа. И неважно где — хоть ассенизатором работай, тоже ведь школа жизни.

А теперь, в восьмидесятом году, я с удовольствием поглядывал на миловидные, симпатичные и просто красивые лица девушек, моих будущих коллег. Большая их часть, надеюсь, сдаст экзамены, поступит и начнет вкушать все прелести студенческой жизни, прекраснейшей поры в судьбе каждого, кто молод, пытлив и желает получить от будущего всё, чего он, по его мнению, достоин. Мечты, мечты, где ваша сладость…

Вернувшись в мыслях к своим недавним размышлениям, я вспомнил о ещё двух странных персонажах, которых писатель Воронов упоминал уже в состоянии своего полуистерического затмения ума. Полагаю, они прекрасно подходили к образам, являющимся человеку, схожему душевным складом с Вороновым, в параноидальном бреду.

По его словам, эти двое неизвестных уже не первый день тайно следили за Вороновым, постоянно околачивались под окнами его палаты и вели за ним круглосуточное наблюдение. Потому что, как полагал писатель, они явились сюда именно за ним…

Стоп, сказал я себе в этот миг. А откуда эти типы явились за ним, интересно бы знать? Сообщить Владлену Борисовичу, что отныне он никакой не писатель, а Наполеон, Цезарь или хотя бы Александр Македонский? Но это известие само по себе польстит любому, а писательскому тщеславию — тем паче. Почему же тогда Воронов их так сильно испугался и требует себе вооруженную охрану? Как там у Булгакова в «Мастере и Маргарите»? «…Распорядитесь сейчас же, чтобы выслали пять мотоциклетов с пулеметами… Говорит поэт Бездомный из сумасшедшего дома…»?

А что, если они прибыли за флешкой? Таинственный механизм, который забрасывает людей из одной эпохи в другую, по какой-то причине разладился, и эти двое — специальные чистильщики, эдакая аварийная команда из будущего, которая прибывает всякий раз, чтобы ликвидировать последствия таких неожиданных сбоев?

Красиво, черт побери. И для фантастического романа вполне сойдет.

Юная славянская красавица, сидевшая передо мною, встала из-за стола, тряхнув толстенною косою, и, незаметно, как ей казалось, покосившись на меня, пошла к столу экзаменаторов.

Я тут же встрепенулся.

Пора!

Разложив по порядку исписанные листы своего чистовика, я устремился вслед за этой чудесной девушкой к столу приемной комиссии и аккуратно положил свой опус поверх ее сочинения.

— Уже закончили? — поприветствовала нас симпатичная, но слишком уж густо молодящаяся дама из приемной комиссии. — Молодцы!

— Мы всегда все делаем быстро. Оперативность превыше всего, — бодро поддакнул я даме и тут же заработал одобрительную улыбку добродушного с виду, носатого и бородатого дядьки в легком джемпере — точь-в-точь инженер Дима Свекольников, отец дяди Федора в мультиках о Простоквашине.

Девушка с косой обернулась и взглянула на меня. Ее взгляд выражал восхитительную смесь высокомерия, независимости, столовой ложки презрения и десертной ложечки затаенного, чисто женского любопытства. Я ответил ей своей самой профессиональной улыбкой — лучезарной и обезоруживающей; я ее еще называю «обеззараживающей». Что поделаешь, зараз всякого сорта и ранга журналисту по его работе встречается немало, и превентивная улыбка зачастую — весьма действенный способ остановить агрессию в отношении тебя, а то и откровенное хамство.