Журнальные и литературные заметки

Все это в «Северной пчеле» выписано без отличения выражений наших от выражений Гоголя, отличенных в нашей статье обыкновенными знаками. Затем следует к нам просьба растолковать, что значит: «осязаемо проступает его субъективность», какая это субъективность, которая искажает объективную действительность, что значит «человек с горячим сердцем и духовно-личною самостию». На все эти вопросы мы не можем дать ответа «Северной пчеле» по следующей причине: для людей, чему-нибудь учившихся, все эти выражения должны быть очень ясны; тем же, кому учиться и образовываться трудно или невозможно, нечего и толковать того, что без учения и образования понимаемо быть не может. Что значит (продолжает «Пчела») «великий омут ежедневно вращающихся образов» (уж подлинно попал в омут! – остроумное восклицание «Пчелы»), что значит: «потрясающая тина мелочей» (ну, право, тина! – еще остроумное восклицание «Пчелы»). Вот на этот вопрос мы можем дать «Пчеле» удовлетворительный ответ, который понять ей будет легче, чем кому-нибудь другому. «Великим омутом ежедневно вращающихся образов» и «потрясающею тиною мелочей» поэт называет ту сторону жизни, которая прежде всякой другой охватывает человека и из-под обаяния которой освобождаются только немногие избранники провидения. Эта омутовая и тинная сторона жизни преобладает везде – в журналистике также. Представим себе, для примера, такое издание, где бы писалось только о мелочах жизни – о табачных лавочках, кондитерских, водочистительных машинах, печатались бы похвалы дурным книгам и бездарным сочинителям, унижалось бы всякое дарование, всякий заслуженный успех; где какой-нибудь рецензент, еще вчера, например, падавший до ног перед Пушкиным, завтра разругал бы лучшее его создание, провозгласил бы ему совершенное падение; вчера расхвалил до небес плохую драму своего приятеля, возвеличив его именем Шиллера, завтра завопил бы перед публикою: «Пьеса дрянь, а что я ее хвалил – виноват: camaraderie[5], приязнь, mea culpa, mea maxima culpa…»[6] Вот в таком бы издании выразилось то, что Гоголь называет «великим омутом ежедневно вращающихся образов» и «потрясающею тиною мелочей»… Но «Пчела» еще спрашивает: что значат у Гоголя: «черствые, шороховато-бедные, неопрятно-плеснеющие, низменные ряды жизни» и «однообразно-хладные и скучно-опрятные высшие сословия». Неужели и это надо толковать «Пчеле»? Смешно было бы толковать то, что и без толкования ясно, как 2 × 2 = 4. А если кому приятно играть роль помещицы Коробочки, которую Чичиков назвал дубинноголовою, то у нас, право, нет никакой охоты толковать таким «коробочкам», что такое «Мертвые души»…

* * *

В №№ 177 и 178 «Северной пчелы» помещена юмористическая статейка г. Ф. Булгарина вроде Овидиевых превращений{28}, Г-н Булгарин обращается в статейке в синицу, рябчика или в стрижа и попадает в желудок осла, где, с свойственным ему юмором, открывает множество злых соков, и проч. В заключение он говорит, будто бы в Петербурге «Отечественные записки» переводятся с языка, для него непонятного, на язык понятный, и, если слух не лжив, просит своего корреспондента прислать к нему перевод «Отечественных записок». Из этого ясно видно, как сильно г. Булгарин интересуется «Отечественными записками», как сильно хочется ему их читать и как ему больно, что он не в состоянии их понимать. Мы, с своей стороны, желая г. Булгарину пользы и удовольствия, очень рады известию о переводе «Отечественных записок» на язык, более ему понятный, который он называет языком русским; только боимся одного, чтоб они не были переведены по грамматике г. Греча на какое-нибудь мазурское или литовско-белорусское наречие…{29} Тогда мы торжественно отречемся от переведенных таким образом «Отечественных записок».

* * *