Жуткое дальнодействие

Во всяком случае, каждый раз в момент, когда на меня бежала псина размером с лошадь, а я была близка к обмороку, непременно доносились крики:

– Не бойтесь! Она не тронет!

А когда лошадь-собака уже пробегала мимо, задев меня хвостом, добродушный хозяин этого чудовища деловито заключал:

– Вас, наверное, покусали в детстве?

– Да, покусали, – отвечала я и еле живая от пережитого страха шла дальше.

Зачастую даже у детей, неоднократно подвергавшихся нападениям и укусам, эта фобия могла не проявляться, и наоборот – у людей, никогда прежде не имевших конфликтов с собаками, она могла внезапно возникнуть, и в достаточно тяжелой форме.

Меня никогда не кусали собаки. Но они никогда мне и не нравились. В этом и была моя проблема.

Когда все умилялись при виде неуклюжего пушистого щенка, мне тоже приходилось улыбаться. В действительности же я испытывала недоумение. Отвращения, страха, брезгливости не было, но я предпочла бы погладить крысу, а не это лохматое существо.

А у моего сокурсника была совсем комичная ситуация. Он страдал одной из самых безобидных, непонятных и редких фобий – боязнью пуговиц. Один случай на семьдесят пять тысяч. Это, на первый взгляд, смешное расстройство здорово портило моему приятелю жизнь. Он часто жаловался, что не мог общаться с собеседником, если на том была одежда с пуговицами. Представляю, каково ему было на интимных свиданиях, если возлюбленная приходила на встречу в блузе, усыпанной крохотными раздражителями?!

Чтобы оставаться специалистом и профессионалом в болезненных ситуациях, схожих с личными, психологу важно было проработать их.

Именно поэтому, прежде чем терапевт допускался к самостоятельной практике, ему необходимо было посвятить множество часов индивидуальной и групповой терапии.

Так я и познакомилась с Гофманом.

Председатель ученого совета, доктор психологических наук, профессор, заведующий кафедрой психологии личности психологического факультета моей альма-матер, главный врач психиатрической клинической больницы, мой супервизор[7] и по совместительству друг нашей развалившейся семьи.

Гофману было пятьдесят лет, он носил небольшую бородку и длинные волосы, с прорезавшейся уже сединой. Во времена преподавания профессор всегда появлялся в институте в одном и том же строгом костюме серого цвета, а воротник его белой рубашки всегда стоял колом и туго стягивал шею. Когда он поворачивал голову, непременно поворачивалось и все тело. Всегда с виду чопорный и строгий, Гофман был одним из добрейших и понимающих людей на земле. Еще он преподавал социологию, и его лекции любили все без исключения. Даже когда мои глаза закрывались сами собой от его монотонного, однообразного голоса, я изо всех сил старалась прогнать от себя сон. Разве можно позволить себе уснуть, когда этот человек так воодушевленно пытался познакомить нас с прекрасным, читая, помимо лекций по специальности, стихи и поэмы?!

За это мы и величали его между собой Гофманом[8]. Он всегда знакомил нас с тем, что не входило в образовательную программу, рассказывал о том, что, на его взгляд, было понятней и интересней. Гофман обожал свой предмет и тех, кому преподавал его. Думаю, именно это позволяло ему быть лучшим педагогом кафедры.

«Каждому психологу важно быть „пролеченным“, – утверждал он. – Нужно тщательно проработать свои проблемы и состояния, чтобы воспринимать людей не через призму личных трудностей, а с ясным умом и открытым сердцем».

– Твою терапию важно продолжать, – словно прочитав мои мысли, заявил бывший муж.

После моего затянувшегося молчания, будто не зная, чего ожидать дальше, он нерешительно прибавил:

– Дорогая…

Ответа не последовало. Только мое глубокое, спокойное дыхание.

– Скажи хоть слово…

Вновь тишина. Собеседник явно не понимал, что я давала ему возможность покинуть мою квартиру и тем самым избежать очередного конфликта.

– Значит, – не унимался он, – все-таки у тебя кто-то есть?

– Есть. Но это тебя не касается, – наконец отозвалась я.

Он сразу помрачнел, сурово поджав губы.

Безмолвие последовало за моим вызывающим признанием. Взглянув на него, я была потрясена видом откровенного горя на его лице.

– Не надо… Не смотри на меня так, – отвела я взгляд.

– Почему?

Вместо ответа я раздраженно тряхнула головой.

Он тут же попытался меня обнять, но я отпрянула, отвернулась, но не ушла.

В ответ он печально и устало прикрыл глаза.

Мне сделалось совсем грустно и снова стало казаться, что я была чересчур резка и неправа, так огорошив его своим безразличием. В подобные минуты во мне всегда происходило сражение воинов независимого будущего и удобного прошлого. Но это раздирающее чувство длилось ровно до тех пор, пока он не начинал говорить.

Ломая стереотипы, на этот раз первой заговорила я:

– Ты ничего не понимаешь! Я не смогу стать счастливой с тобой, сидя дома и занимаясь обычными делами. Мне требуется гораздо больше, чем то, что ты можешь мне дать. Я более не желаю всего этого и не нуждаюсь ни в тебе, ни в твоей чрезмерной опеке. Мне душно рядом с тобой.

Его лицо напряглось под моим пристальным, горящим взглядом.

– Чего ты хочешь?

– Свободы.