Жужжащие. Естественная история пчёл

Моя солончаковая пчела умерла с выдвинутым жалом — очевидно, в последней попытке защититься. Оно похоже на крошечную занозу, торчащую из ее брюшка, но под увеличением видно, что жало состоит из нескольких частей, плотно подогнанных друг к другу: центрального стержня с желобком для доставки яда и двух острых ланцетов по бокам, которые проникают в ткани и удерживаются там. Как у подавляющего большинства видов, ланцеты моей пчелы были с ровными краями, словно стилеты цвета янтаря, всего лишь с несколькими мелкими зазубринами возле концов для заякоривания. Это означает, что она могла легко извлекать эту штуковину целиком, чтобы колоть меня еще и еще, и это весьма благородно с ее стороны, поскольку при таком жале «укус» пчелы не слишком болезненный. Энтомолог Джастин Шмидт хоть и не включил род Nomia в свою знаменитую «шкалу силы ужалений» насекомыми, болевые ощущения от укуса родственной ей пчелы сравнил с небольшой искрой, спалившей отдельный волосок на руке.

Большинству пчел, не имеющих крупного гнезда, требующего защиты, достаточно иметь возможность просто иногда дать отпор сопернику или голодному пауку. По настоящему больно жалят лишь представители общественных видов, живущих большими семьями, в гнездах которых находится огромное количество аппетитных личинок, а в некоторых случаях и мед — что делает их привлекательными мишенями для всех, начиная от птиц и заканчивая приматами. У таких видов рабочие пчелы применяют групповую оборонительную тактику[61] для защиты своих гнезд от любых незваных гостей. Имеет значение не только количество яда, но и его состав: белки, пептиды и другие компоненты в смеси делают «укус» пчелы более опасным для потенциальной жертвы. Млекопитающие, к которым относимся и мы, ощущают жгучую боль, к примеру, от разрушающего клетки сердца токсического вещества мелиттина, насекомые же (в том числе другие пчелы) более подвержены влиянию гистаминов.

Медоносные пчелы заслуживают особого упоминания из-за ланцетов жала, оснащенных зазубринами — страшными искривленными зубцами, которые крепко застревают в живых тканях, удерживая жало в теле жертвы. Если пчелу после ее нападения смахнули или она улетела, то жало остается: отрывается от брюшка вместе с ядовитой железой и связанными с ней мышцами, продолжающими перекачивать яд. Соответствующий нервный центр, также являющийся частью этого комплекса, позволяет жалящему аппарату «жить» отдельно от пчелы[62] более минуты — этого вполне достаточно для того, чтобы ввести полноценную порцию яда. Для медоносной пчелы все заканчивается травмой брюшка, не сопоставимой с жизнью, но в масштабах любого отдельно взятого улья с тысячью рабочих особей выигрыш от такой ужасающей обороны все же перевешивает потери в лице нескольких особей. Шмидт берет за образец «укус» медоносной пчелы, принимая испытываемую при этом незабываемую боль за основу при оценке силы «укуса» других жалящих насекомых. Однако наиболее запоминающееся описание этой боли принадлежит бельгийскому нобелевскому лауреату и энтомологу-любителю Морису Метерлинку: «…жгучая сухость, пламя пустыни, проносящееся по пострадавшей конечности, словно эти дочери солнца извлекли совершенный яд из яростных отцовских лучей»[63][64]. Упоминание связи пчел с солнцем уместно во многих отношениях, и приведенная аналогия Метерлинка завершает нашу главу, посвященную телу пчелы, примерно в той точке, откуда мы начали — в пустыне.

Аризону я покинул вместе со своей солончаковой пчелой и более чем сотней других наколотых и этикетированных экземпляров в картонной коробке, ставшей для меня справочной коллекцией, к которой я до сих пор обращаюсь за помощью при определении насекомых. Преподаватели «пчелиного курса» гордятся тем, что обучают других полезным практическим научным навыкам, но при этом они невольно передают вам нечто большее — просто заражают любовью к предмету исследования. Их увлеченность пчелами и симпатия к ним делают обучение на «пчелином курсе» ярче и интереснее; и вопросы, которые возникают у наблюдателя, в этом случае уже другие. Сейчас, когда я определяю какую-либо пчелу, то не могу не задумываться о том, как она живет, видя мир в совершенно иных цветах, среди непрерывного движения, где зрение взаимодействует с памятью, ароматами, вибрациями, электрическими зарядами и магнитными полями — для более яркого восприятия окружающей действительности. Когда я вижу пчелу на цветке, то сразу же стараюсь представить, каким образом она оказалась на нем: как летела по ароматному следу, который сначала доносился до нее слабыми, едва уловимыми струйками и затем превратился в одурманивающий шлейф, пока в поле зрения не появился сам цветок в виде цветной мозаики, лепестки которого пульсируют «пчелиным пурпуром», указывая на нектар, а его волнующий электрический импульс неизменно притягивает пчелу к сладкому угощению. Тело пчелы — это сложно устроенная машина для поиска и переноса пыльцы и нектара… Но чем больше я размышлял об их образе жизни, тем сильнее осознавал: что-то я упускаю.