Зябко, стыдно, освобожденно - путевой очерк

Наконец пограничник отпускает тебя, ты садишься в самолет Ереван—Франкфурт, и вот тогда и становится — зябко, стыдно, освобожденно. Зябко жить в творящейся на твоих глазах истории, зябко потому, что то или другое твое действие, слово могут иметь немедленные последствия. А стыдно в том числе от того, что освобожденно. Как с рождественским гусем: трудно им насладиться, когда другие его лишены.

3.

Самолет летит над Германией, на экранчике — названия немецких городов. Юношеское воспоминание: занятия по военной подготовке в мединституте, первый или второй курс. Преподаватель, майор, откупоривает ящик с надписью «Совершенно секретно» и вытаскивает оттуда карты Европы, на которых следует отметить расположение войск. Противник стоит в Дюссельдорфе, а наша армия, предположим, в Кобленце. Противник наносит ядерный удар такой-то силы по месту нашего нахождения. Рассчитать, сколько требуется коек, госпиталей, врачей. А что мы, собственно, делаем в этом самом Кобленце? — никому и в голову не приходило спросить. И зачем бы противнику бить ядерными ракетами по своей собственной земле? — Это же понарошку. — Так нас с молодых лет готовили к преступлениям. А в детской песенке, всем известной, есть такие слова: Может, мы обидели кого-то зря, / Календарь закроет этот лист… — мол, ребята, не заморачивайтесь: покаяние, раскаяние — не для нас. Стыд не дым, глаза не выест. Нам не стыдно. Мы русские, с нами Бог. И вот уже пианист-виртуоз ББ высказывается по телевизору: «Я гуманитарий, музыка и все такое… Понятно, что мы там жалеем… А нельзя окружить, отключить электричество?..» — с этого момента он военный преступник. И его застенчивая улыбка («музыка и все такое») заставляет вспомнить героя фильма «Брат», убившего кучу людей, но оставшегося таким же милым и обаятельным, каким был. Впечатление, однако, что даже люди, искренне любящие русскую культуру, постепенно освобождаются от этого обаяния.

Там и сям раздаются обеспокоенные голоса: — Слышали? В Польше отменен «Борис Годунов»! — Беспокойство это представляется неуместным — во всяком случае, пока рвутся снаряды. Пушкин с Гоголем и Чехов с Толстым за себя постоят, да и мы как-нибудь справимся. А то, что украинские писатели не хотят участвовать в одних мероприятиях с русскими независимо от их политических взглядов, тоже естественно: ты ведь отправился в Армению и Германию, а не в Мариуполь и Киев. Хорошие русские, с точки зрения украинцев, стоят с плакатами на Красной площади или сидят в СИЗО.

Анкета. Доходишь до пункта Nationality — надо выбрать из списка свою. Албания, Алжир, Андорра… Как заманчиво было бы выбрать Андорру или Габон, но нет, листай дальше, до Rußland. Привыкай, привыкай, тебе теперь до конца твоих дней выслушивать речи: русский или не русский — не важно, есть много хороших русских людей. Можешь считать это платой за удовольствие читать Пушкина с Гоголем в оригинале.

— Вы теперь, как те немцы-антифашисты, что оказались за границей Германии с немецким паспортом на руках. Их ведь тоже воспринимали как граждан враждебной страны, — говорит немка, директор крупного культурного института.

Интервью для бельгийской газеты. Корреспондент, который берет его, очевидным образом не готов: не знает, например, что Украина входила в состав СССР, по нескольку раз повторяет одни и те же вопросы: так вы, получается, против этой войны? Ты готов взорваться, наговорить резких слов. Охолони, дружок, возьми себя в руки, сбавь тон.

You'll be back in Tarusa some day and that will be a glorious homecoming! — пишет добрый американский друг. Уж чего-чего, а триумфа ожидать не приходится: возращение, если и состоится, будет вполне бесславным. Про это снято кино: Берлин, октябрь сорок пятого, юный немец с виноватой улыбкой приезжает из США с намерением помочь фатерлянду, дело заканчивается трагически. Впрочем, будущее менее предопределено, чем когда бы то ни было: подобных катастроф на нашей памяти не было, и доля фатализма неизбежна, даже нужна.

Одна из странностей нынешней эмиграции состоит в возможности — не для всех, но для большинства — в любой момент вернуться в то место, которое мы по-прежнему называем домом, — оглянуться, не сделавшись соляным столпом. Нет, не думать о возвращении, иначе рискуешь превратиться в комического персонажа столетней давности, эмигранта из бывших, рассуждавшего в парижском, берлинском, пражском кафе о мерзавцах-большевиках и скором воцарении Романовых. Где твоя койка, там и твой дом — жизненная установка, всегда казавшаяся привлекательной. Научиться ей, сделать ее своей, проще, чем прежде думалось.