Зяблики в латах

Очевидно, желая отделаться шуткой, штабс-капитан Карнаоппулло вдруг прищурил глаза и задергал подбородком:

— Бэ!.. Бэ!.. Бэ!.. — засмеялся он деланно. На мгновенье ротный опешил. В это самое время моя подвода как раз поравнялась с ними.

— За… за… зар-раза!.. — вдруг дико закричал ротный. — Стой!.. Стой, твою…

Я быстро отвернулся и в тот же момент услыхал короткий, глухой удар. Очевидно, ротный ударил кулаком капитана.

Мой подводчик стегнул лошадей. Лошади рванули.

— Не напирай!.. — кричали с подводы перед нами…

— …а когда он, не допив молока, выбежал из хаты, того уже и след простыл…

— В гражданской войне всё опять и опять повторяется!..

— Не велика у ней, знать, фантазия! — перебил поручика Науменко подпоручик Морозов. — Ведь это же почти что прошлогодняя история с этим…как его? — с Ленцем… Помнишь?..

Мы въезжали на холм за оврагом.

Над забором поместья свисали тяжелые ветви черешен.

С подвод 3-го взвода быстро повскакали солдаты.

— Назад!..

Узнав голос поручика Скворцова, я удивленно обернулся. Балансируя, поручик Скворцов стоял на подводе.

— Назад! — кричал он. — Ершов! Тыкин! Подойко!.. По подводам! По по-д-во-дам!..

— Неслыханно, господа! И что за добрая муха его укусила! — сказал, не менее меня удивленный, подпоручик Морозов. — А?.. Что за черт!.. Из Савла да в Павла!..

Ершов, Тыкин и Подойко, звеня котелками, уже бежали назад к подводам.

— Подождите! Да рассказывай дальше, — снова обратился я к поручику Науменко. — Действительно, происшествие не совсем-таки обыденное!..

— Ну и вот…

И лицо поручика Науменко разгорелось от возбуждения.

— Когда наша рота пошла в бой, — рассказывал нам поручик Науменко, оставшийся при обозе штабс-капитан Карнаоппулло отправился в халупу пить молоко. Пользуясь простодушием Кишечникова и его незнанием службы, один из перебежчиков, тот, что глядел исподлобья, попросил у него разрешения оправиться, ушел за хату и больше не вернулся. Оставив второго перебежчика, Кишечников побежал искать его по всем хатам; попал также и в ту, в которой за крынкою молока сидел штабс-капитан Карнаоппулло. Штабс-капитан поднял на ноги всех нестроевых и даже подводчиков, но было уже поздно. Сбежавшего красноармейца не нашли. Тогда рассвирепевший штабс-капитан тут же, возле подводы, расстрелял и Кишечникова, и второго красноармейца — скуластого парня с красным лицом, — обвиняя их обоих в содействии побегу.

— Да, да!.. — повторял поручик Науменко. — Попадись под горячую руку… капитану или ротному… Зве-ери!.. А ведь сбежавший был шпионом, — вы знаете это?

…Мы уже спускались с холма… Поручик Науменко все еще сидел у нас на подводе. Понемногу возбуждение его прошло, и на лицо вновь набежала знакомая нам улыбка.

— Эй, поручик Скворцов! Откуда такое богатство?.. — закричал он вдруг, приподнявшись.

Несколькими подводами за нами голый до пояса поручик Скворцов расправлял над головою новую, белую рубашку.

— А что?.. Завидно? — крикнул тот, уже продев сквозь рубаху голову.

— Да нет!.. Но откуда?..

— Да оттуда!

Поручик Скворцов указал рукой на поместье, уже едва-едва чернеющее вдали.

— Подарили?..

— Еще что!.. Кто теперь дарит!.. Родичи там у меня есть, из недорезанных… Тетка…

Кружилась пыль. Подводы наезжали на подводы. Холмы за нами опускались в полутьму.

ПОХОДНАЯ ЖИЗНЬ

Красные наступали…

Три дня подряд, каждую ночь, шла в бой наша рота.

Мы защищали большую, богатую колонию, Гальбштадт или Куркулак, — не помню… Помню одно: на каштановых деревьях ее главной улицы болтались три трупа. Помню еще и лицо одного повешенного. Оно было вздуто, особенно щеки, которые выступали вперед и хоронили провалившийся вглубь нос. На длинной веревке под бородой повешенного болталась дощечка; «дезертир». Дощечка раскачивалась под ветром и, легонько ударяя о колени повешенного, вновь отскакивала далеко вперед.

— Вот!.. А вы говорите, своих не вешаем!.. — сказал как-то штабс-капитан Карнаоппулло. — Как не вешаем! И по три сразу…

— Да разве свои это? Ведь это те же красноармейцы! Вот если б офицера на вешалку вздернули.

— Еще что!.. А Ивановского позабыли?.. Мало?

И штабс-капитан отошел от ротного и нахмурился. В последнее время штабс-капитан хмурился очень часто. И всегда только в присутствии ротного. И всегда — отворачиваясь.

А около штаба полка дни напролет толпились солдаты и офицеры.

Около штаба расстреливали пленных латышей.

— Ты полковника Петерса видел? — на третий день боев и расстрелов спросил меня поручик Науменко. — Не правда ли, как битый ходит?.. Видел?

— Видел.

— А знаешь почему?.. Своих — латышей этих — жалеет. Сам ведь латыш! Говорят, места не находит. А по ночам, говорят, сидит в темной халупе, сжимает голову руками и рычит, как раненый зверь.

На четвертый день красные нас выбили. На пятый мы выбили красных.

Когда мы вновь входили в колонию, на трех каштанах главной улицы болтались три наших офицера, взятые красными в плен за день перед этим.

В бою на пятый день 7-я рота потеряла убитыми и ранеными около половины штыков. 8-я — треть. 5-я и наша — всего несколько.