Зяма - это же Гердт!

Фима — третий (всего!) человек в моей жизни, который по-настоящему любит детей. До этого такими были только Илья и Маша (муж и дочь моей подруги Иры, с которой мы вместе шестьдесят лет). По-моему, нет человека, который осмелится произнести: «Я не люблю детей». Я не говорю о любви к своим детям — это физиология. Сужу по себе: я все сделаю для любых детей — покормлю, почитаю, погуляю, но если найдется тот, кто сделает это вместо меня, то почитаю для себя с большим удовольствием. Эти же, истинно любящие, активно тратят свое время на детей, испытывая его как счастье. Восхищаясь, завидую им, как завидую музыкантам и художникам.

Фима не только моя радость. Вот стихи, написанные ему в день рождения Эльдаром Рязановым:

Как наша даль необозрима —
Народу ужас, жуть, беда!
Но вижу — средь толпы есть Фима.
Вот это да! Вот это да!
Как все он делает толково, —
Родитель, муж, и друг, и дед.
Попробуй поискать такого,
Ему подобных в мире нет!
Спортсмен и повар — просто диво,
Он добр и мудр, и в нем есть стиль!
А как он выглядит красиво!
Как водит он автомобиль!
Он очень славный, страшно милый.
А какова его жена!
Ведь склеил он красотку Милу!
Характеристика полна.
Он сносит Танины приказы,
Он молчалив, как рыба-кит.
Не скажет ей в ответ: Зараза!
А так — достойно промолчит.
Да! Он — еврей! Он не татарин.
И не грузин! И не узбек!
Он просто самый лучший парень.
Наш Фима — дивный человек!

Ефим Махаринский НЕРАСТОРЖИМО НАШЕ ЗЯМСТВО…

У каждого выдающегося человека есть «внешняя» и «внутренняя» жизнь. Мы вместе с женой, врачом, занимали одну из внутренних, сугубо семейных ниш жизни Зиновия Ефимовича. Последние десять лет мы присутствовали на всех сколько-нибудь значительных семейных праздниках, и впечатления, которые вынесли от общения с замечательными, под стать Гердту, людьми заслуживают, может быть, отдельного рассказа.

Гердт был обожаем «внутри» так же, как и прилюдно. У меня было постоянное желание сделать для него что-то приятное, полезное и, если можно, значительное, чтобы вписаться в круг общения.

Запомнилась общая суета, связанная с бенефисом в честь 80-летия. Он, тяжелобольной, возлежал на диване на даче в Пахре, много говорил по телефону, что-то согласовывал, предлагал, отвергал — был сорежиссером задуманного спектакля. Улучив момент, я решил тоже внести лепту в это действо и предложил Зяме стишки, которые, как мне кажется, подходили для прочтения на самом бенефисе. Зяма тонко почувствовал мои графоманские, абсолютно непрофессиональные потуги, но, чтобы не совсем обидеть, сказал, что нужно доработать текст, и на всякий случай прочитал мне часовую лекцию по стихосложению с иллюстрацией шедевров, которую я, конечно, никогда не забуду. Я не спал ночь, уперся, доработал два четверостишия и отдал их Зяме. «Ну, хорошо», — сказал он неопределенно и куда-то положил текст.

И вот идет бенефис. Тяжелобольной Зяма совершает неслыханный подвиг просто потому, что находится на сцене. И вдруг кукла-«конферансье» голосом Зяминого дублера, якобы экспромтом, произносит:

Он с детства каждому знаком
Морщинками столь милых черт,
Но подступает к горлу ком,
Когда подходит к рампе Гердт.
Его судьбы открыт конверт,
И пусть гремят овации,
Ведь он у нас единый Гердт
Российской Федерации.

Аплодисменты подтвердили, что есть какое-то попадание. Я себя чувствовал счастливейшим человеком, хотя и со слезами на глазах. Смех, слезы и аплодисменты непрерывно сменяли друг друга: в зале не было равнодушных. Все понимали, что это прощание…

После такой тяжелой нагрузки в час ночи раздался телефонный звонок в нашей квартире, и замечательный Зямин голос произнес: «Милочка, ты не могла бы пригласить к телефону известного поэта такого-то…»

Обстоятельства сложились так, что весть о Зяминой кончине застала нас вдалеке от Москвы. Жена выехала на похороны. Я оставался с внуками и к утру дня похорон протелеграфировал приснившиеся мне строки маленького «реквиема»: