Зигфрид

— Труслив… труслив… разумеется, все не так просто. Во время Первой мировой войны за храбрость, проявленную при исполнении обязанностей связного, он был награжден Железным Крестом первой степени, что большая редкость для капрала, этот орден он с тех пор больше никогда не снимал. Кстати сказать, ему на грудь его приколол офицер еврейского происхождения. Выходит, он обладал необыкновенной храбростью, но, насколько мне известно, искусно ее камуфлировал. Мне представляется, его целью была массовая гибель людей не только в его концентрационных лагерях, но и на фронтах, на занятых немцами территориях и в самой Германии, десятки тысяч людей умирали каждый день с его подачи, повсюду кровь, она должна была литься рекой, но чур, только когда его не было поблизости! Он никогда не приезжал ни в один из разбомбленных немецких городов, как это делал время от времени его мрачный паладин Геббельс. Если поезд, в котором ехал Гитлер, шел через один из таких лежащих в руинах городов, занавески на окнах должны были оставаться плотно задернутыми. Ядумаю, он желал быть эпицентром циклона. Все вокруг разрушено ураганами, но в эпицентре изумительная погода и синее небо. Бергхоф, его вилла в Альпах, была символом этого. На ней он вынашивал все свои ужасные преступления, но на идиллический мирок не падало даже тени от них.

— Зачем это было ему нужно — сеять вокруг себя смерть?

— Возможно, таким образом он надеялся найти противоядие от собственной смерти. Он был жив, покуда мог убивать. Возможно, и вправду, кроме собственной смерти, он ничего не боялся. Возможно, ему казалось, что все эти колоссальные жертвы сделают его самого бессмертным. И в каком-то смысле так и произошло.

— Так, может быть, ты уже нашел то, что искал? Ты ведь понял это благодаря своей фантазии?

Гертер положил в пепельницу трубку и кивнул:

— В этом что-то есть. Доказательство от противного. Ладно, дай мне еще подумать. Один шаг уже сделан. Идея плодотворна. Но теперь я бы хотел отыскать нечто такое, что не противоречило бы его натуре, то, что действительно могло произойти, но чего, насколько мы можем судить, не было.

— У тебя это получится.

— Если кому-то в мире это по плечу, то наверняка мне, — кивнул Гертер. На лице его расцвела улыбка, он посмотрел на нее и сказал: — Может быть, только для этого я и живу на земле.

— Не хочешь ли ты сказать, что и ты у него на службе?

Гертер помрачнел. Он сложил руки крест-накрест на груди и невидящим взором стал смотреть на беззвучные тени на телеэкране. Такого рода замечание он меньше всего хотел услышать. Даже Сабина поняла, что эксперимент может оказаться для него роковым; но он чувствовал, что слишком сильно вошел в тему и уже не сможет ее оставить. Если он сломает себе на ней зубы, так, значит, тому и быть — ведь в конце концов всегда можно вставить искусственную челюсть.

Девушка в фартуке, кипенная белизна которого призвана была символизировать незапятнанную совесть австрийской нации, принесла лед. Кубики льда, позвякивая, соскользнули в ведерко, а девушка тем временем откупорила бутылку и прошла в спальню разослать на ночь постель. Пока она находилась в их номере, они ни о чем не говорили, словно речь до этого шла о деле величайшей секретности, слышать о котором не полагалось даже тем, кто не понимал их языка.

— Собственно, — произнесла Мария после того, как медная дверная задвижка мягко закрылась за горничной, — абсолютно все, что ты имеешь есть у тебя благодаря твоей фантазии, этой эфемерной субстанции, чуждой реальному миру.

— Все, кроме тебя и Ольги. Впрочем… возможно, и вы тоже. Только вот мои дети…

— Брось, — сказала Мария. — И они тоже.

— Правильно, — засмеялся Гертер, несколько раз проворачивая бутылку в ведерке со льдом, — отставить нытье! Я и сам плод собственной фантазии.

— И откуда только она берется? Тебе кажется, что в этом нет ничего особенного, но ведь у большинства людей ее нет и крупицы.

Гертер пожал плечами:

— Это мой наследственный груз. Я, как и все, в первую очередь всего лишь явление природы. Может быть, в моем случае это каким-то образом связано еще и с тем, что я рос без братьев и сестер. Я часто оставался один, мои родители были иммигранты, они мало с кем общались, среди голландцев — и вовсе ни с кем. У нас дома было совсем не так, как у них. В семьях моих товарищей всегда повторяли: «Доедай до конца то, что на тарелке», а моя мама учила меня что-нибудь обязательно оставить, картофелину, например, «а то люди могут подумать, что ты не наелся, а в этом мало шику». Я никогда не был среди сверстников до конца своим и создал свой собственный мир. Сыграло, видимо, роль и то, что родители развелись. Одним словом комбинация всех этих причин. Как бы то ни было, я по этому поводу никогда не переживал. Я сам не хотел ни к кому примыкать. Другие стремились примкнуть ко мне, и тогда, и потом.