Зигзаги судьбы. Из жизни советского военнопленного и советского зэка

Мое поведение и порядочность снискали благосклонное отношение Марии Павловны — я почувствовал расположение к себе, сам еще долго уговаривал Асю познакомиться с моими родителями. Наконец, наступил и этот день, и Ася переступила порог нашего дома. Она очень понравилась родителям, и тогда у нас появились далеко идущие планы на будущее.

В ту счастливую пору я не представлял себе жизни без любимой девушки, не допускал и мысли о том, что Ася будет любить кого-то еще, станет женой другого: абсурд, нонсенс!

В моем сознании не укладывались мысли о том, что ее национальная принадлежность отрицательно скажется на нашей судьбе. Разве сегодня, в Советское время, можно ставить вопрос о национальном браке? Это же невежество, дикость!

Все, что я испытывал тогда, было для меня впервые — поэтому я так остро и категорично выражал свои переживания. Я не верил, что восточные традиции все еще существуют, что искренность ее чувств и ее поступков были не главным.

Я каждый день видел ее, ощущал ее тепло; ежедневно с утра и до поздней ночи пропадал у нее дома. Я испытывал восторг и радость от ее близости, просто от того, что она есть рядом.

Когда однажды, читая «Хождение по мукам», я добрался до письма Телегина к Даше, где он выражал ей свою признательность за любовь и верность, он закончил его словами «…твой до березки». Я понял, что в этих словах заключено и мое чувство, что в нем, кроме поэтики, была еще и верность сердца, передающая душевную близость и преданность. Мне казалось, что только смерть сможет развести наши дороги.

Однако не смерть, а война стала на нашем пути, а логической закономерностью, разведшей наши дороги, — неумолимое выполнение святого воинского долга и участие во внезапно вспыхнувшей войне.

В Красной армии (Гудермес — Старый Салтов — Барвенковский выступ)

1.

22 июня 1941 года 10 «а» класс собрался в школе для получения аттестатов зрелости. Настроение у всех было приподнятое. Наступали минуты расставания с друзьями, педагогами, школой. Кончались отрочество и юность, наступала новая пора, не менее счастливая, чем школьная жизнь.

Именно в этот день нам суждено было услышать впервые это слово — «война» — и написать заявления с просьбой призвать в действующую армию. Совершая этот шаг, мы совершенно не думали о том, чем он обернется в нашей жизни.

Этот год обозначил наше совершеннолетие.

Школу закончили молодые юноши семнадцати-восемнадцати лет, за плечами которых не было особых трудностей и жизненных невзгод. Они не имели представлений о службе в армии (уже не говоря, о фронте, войне) и поэтому будущее рисовалось им не в мрачных тонах.

Война не могла продолжаться долго, и мы считали, что она закончится через несколько месяцев.

Однако многим из тех, кто писал заявление пришлось столкнуться с нею не по абстрактным представлениям, а увидеть и испытать очень скоро.

Фронтовые лишения, кровь, страдания и смерть изменили наивные представления бывших школьников.

Первые полгода я ожидал призыва в армию, но не дождался. Думал: «Почему не отправляют на фронт?» Ответ напрашивался сам собой: иранское «происхождение» задерживает меня в Баку. Я припоминал, что еще до оформления на работу или учебу, различные комиссии отсеивали тех, кто имел родственников за границей (а у меня они были, в Иране). Думаю, что по этим причинам я не увидел войну в ее самые тяжелые месяцы.

Первые военные месяцы обернулись для наших войск страшными и совершенно неожиданными потерями. С тяжелыми боями армии отступали на Восток. На местах сражений оставались трупы убитых, тяжело раненные. Попавшие в окружение старались выбраться к своим, но миллионы постигла трагичная доля — плен и невероятно тяжелые условия в лагерях.

Когда же оставленные территории стали фактом невосполнимой утраты, а человеческие потери обострили до крайности положение с людскими резервами, — тогда-то, видимо, и докатилась мобилизационная волна и до меня.

17 февраля 1942 года в пасмурное утро, с повесткой Джапаридзевского райвоенкомата я вместе с мамой, сестрой, Асей и Мадиной пришли в санпропускник для обработки личных вещей.

Вчера в парикмахерской, я снял под машинку волосы, — последнее, что связывало меня с «гражданкой». На мне были старые брюки и телогрейка, да еще ушанка на «рыбьем меху».

Через несколько часов предстояла отправка мобилизованных на сборный пункт в Баладжары.

Расставание щемило сердце.

После санобработки, пешком через весь город, добрались до Сабунчинского вокзала, потом через пути, к станционному перрону, где стоял, готовый к отправке, поезд.

Безрадостным было это прощание. На фронт уходили молодые и здоровые резервисты, чтобы остановить врага, оказать ему сопротивление. Это было непросто, — ведь немец добился больших успехов за полгода войны. В горле — тяжелый ком, с трудом сдерживаю слезы. Перед глазами в серой февральской мгле колышется шумящая толпа многолюдного перрона.

На меня устремлены глаза провожающих.

Рядом стоит Ася, и я чувствую ее трепетное волнение.