Зигзаги судьбы. Из жизни советского военнопленного и советского зэка

В межсезонье, во время ремонтно-восстановительных работ жилого лагерного фонда, заключенным выпадала иногда возможность общения. Рассказывали, что в Воркуте в короткое заполярное лето некоторым «счастливчикам» удавалось попасть на работу в женскую зону и они, окрыленные удачей, уезжали, как временно командированные, к «бабам». Однако «удача» заканчивалась постыдным бегством — «счастливчики» еле уносили ноги. Истосковавшиеся по мужикам бабы пытались использовать свое право «хозяек», и, поменявшись с ними ролями, насиловали их хором; давно установившееся определение лучшей половины к категории «слабого пола» никак не вязалось с лагерной действительностью.

Изоляция породила много извращений. Обе половины не уступали первенства. Условия лагеря способствовали онанизму и однополой любви в самых различных проявлениях. Если на воле такие люди выпадают из поля зрения, то лагерь из-за специфики жизни и большей наглядности предоставлял возможность видеть подобные явления невооруженным глазом. Причем все это принималось как само собой разумеющееся — виновников, породивших зло, не видели, не называли, считая, что родилось оно само по себе.

Меня коробило от неприятных лагерных слов «кобёл» и «ковырялка». Но они, как ни одно другое, соответствовали сексуальным женским потребностям. Первое произошло скорее всего от русского «кобель», а второе так и осталось без изменений. Внешне и по сути своей связь такого рода носила супружеский характер. Лагерные лесбиянки одевались соответственно избранным ролям. Активная половина носила мужскую стрижку и одежду. Портные и сапожники перешивали из лагерного обмундирования одежду на гражданско-воровской манер: «прохоря» — сапоги; «бобочку» — рубаху, обязательно навыпуск; «правилку» — жилетку, одеваемую поверх «бобочки» и перешитую из ватного бушлата или списанных шинелей, «москвичку» — по сути, гражданское полупальто. Для головы добротная, украшенная мехом шапка-ушанка. Материалы для изготовления такой одежды доставали у вновь прибывающих с пересыльных пунктов, кого еще не успели «раскурочить» дорогой урки.

Другая половина одевалась в женскую одежду и тоже с претензией на лагерную моду. Спали «супруги» на одной вагонке, готовили или приносили пищу из столовой и вместе ели. Безотносительно к этой категории, совместная еда считалась особой приметой в жизни зэков — она подчеркивала крепость дружбы и взаимопонимания.

Мне однажды представилась возможность наблюдать за такими «супругами» в Петропавловской пересыльной тюрьме. Окна ее выходили в сторону прогулочных двориков, хорошо видных со второго этажа. Я с любопытством рассматривал прогуливающихся и удивлялся их мужским повадкам и поведению. Пробыл я на пересылке несколько дней. Как-то, гуляя по заснеженному дворику, обратил внимание на небольшой камень у забора. В обычных тюрьмах всякие предметы на прогулках исключены, после ухода заключенных в камеру, дворики проверяются, и все подозрительное осматривается и уничтожается, чтобы исключить возможность связи. Но здесь, на пересылке, такие строгости не соблюдались, так как контингент на пересылке менялся ежедневно и контакты между подельниками исключались.

Но возникали связи иного рода — мужчины и женщины, познакомившиеся где-то случайно в тюремном коридоре или из окна камеры, ухитрялись установить зыбкий контакт, предпринимая попытки переписываться.

Постылая жизнь за проволокой, без радости и улыбок, вдруг озарялась солнечным светом человеческого счастья здесь рядом, на пересылке, оно согревало, вселяло надежду. Эфемерная мечта — соломинка, за которую хватается утопающий, потерявший надежду на спасение!

Под камнем оказалась пачка записок, в лагере у них свое название — ксивы. Любопытство взяло верх и я подобрал всю пачку, чтобы в камере познакомиться с содержанием, хотя не имел на это права, ибо ксивы были предназначены не мне.

Из всей пачки я проявил интерес лишь к одной. В ней билось женское чувство, принятое и разделенное другой поло виной, желание более прочного союза после освобождения. Я не выбросил их, а решил сохранить до лучших времен — так, на всякий случай. Еще тогда, в пятидесятые, я вынашивал мысль о занятиях литературой. Освободившись из лагеря, я вспоминал о записках. Читал их людям, когда заходил разговор на эту тему. Для меня это была не простая история о случайно познакомившихся людях, а более глубокое проникновение в человеческие судьбы, исковерканные безжалостной системой.

Совсем недавно, оформив пенсионные документы, я решил забрать домой из ящиков стола книги, журналы, письма и записки — прошлое, с которым мне не хотелось расставаться. Казалось, все нужное я захватил с собой, но не все оказалось дома. Ксивы из Петропавловской пересылки исчезли. Я очень сожалею об этом, но вспомнить полностью своеобразный текст я уже не в состоянии, да и орфография заслуживала внимания. Я воспроизвожу примерный вариант.