Зигзаги судьбы. Из жизни советского военнопленного и советского зэка

Появились и иные взгляды и суждения, стали печататься «крамольные» произведения. С жадностью я стал читать информацию о первых годах Советской власти, где освещались 20–30-е годы — годы становления государства, строительство социалистической индустрии, колхозного строя, трагедии репрессий, войны и других событий, касающихся нашей истории, но изложенных по новому, на основе данных, упрятанных в тайники Гохрана или подлежащих уничтожению.

Но уничтожить историю невозможно, она оставляет следы — документы и свидетельства прошлых событий.

Дошла очередь до плена и пленных.

«Литературка», «Известия» предоставили этой теме также свои страницы. Думаю, что в памяти читателей сохранились статьи «Живым и мертвым», «Белое и черное» — там шел разговор о реалиях плена в условиях войны.

Мне запомнились суждения на эту тему полковника В. Филатова. Он высказывался в том духе, что пленные уже одним тем, что они нарушили военную присягу, сами определили себя в предатели. Что ставить знак равенства между теми, кто участвовал в войне и не был пленен, и теми, кто в плену был, нельзя уже по той причине, что «взять в плен» можно лишь того, кто сдается. А сдался — значит, сам захотел, значит, предал, перебежал.

Этот софизм не нов и применялся в нашей следственной практике с успехом давно, но я хочу глубже разобраться в посылках полковника, чтобы понять мотивы его рассуждений.

Когда оцениваешь эти слова отвлеченно от конкретных событий Второй мировой войны, то кажется, что ему трудно возразить. Но когда вспоминаешь миллионные массы советских пленных, то приходишь к выводу, что не все так просто, как решил В. Филатов.

Основная масса пленных пришлась на самые тяжелые военные годы — 41-й и 42-й. От западных границ Советского Союза отступала кадровая, обученная армия, которая могла и оказывала врагу ожесточенное сопротивление. А три миллиона солдат оказалось в плену!? По определению Филатова, это предатели и перебежчики. Но так ли это? Может быть, стоит посмотреть на эти миллионы другими более объективными глазами? Глазами, складывающихся в ходе войны обстоятельств, их было много и нужно помнить о них.

Это и внезапность нападения, приведшая к потере громадных территорий, техники, продовольствия, обученных кадровых солдат и командиров, репрессированный до начала войны генералитет; это и головотяпство тех, кто пришел неподготовленным на их место и много еще «этих» и т. д. и т. п. Но проще всего рассматривать пленного с высоты полковничьих погон, снимая ответственность за неудачи с командования и возлагая их на пленных, как явных предателей и перебежчиков, не задумываясь о том, что война это лотерея, и жизнь каждого зависит от билета, который достался от судьбы. Безысходность обстановки часто приводила к «котлам» и к миллионам «предателей», не сумевших выбраться из окружения.

Думаю, что честный человек, прошедший через войну, солдат он или маршал, не бросил бы таких слов о предательстве.

Взять ту же ситуацию Харьковского окружения. Оно — не из-за предательства солдат, участвовавших в операции по освобождению города, а вследствие недооценки силы немецких войск.

А в предатели были записаны те, кто исполнял волю командования. И это тоже запомнилось на всю жизнь. Ведь дальнейшая судьба оказавшихся в плену и миновавших его была разной, а оценка пленных Сталиным так и осталась незыблемой.

Когда мне пришлось держать ответ за случившееся и дать плену свое объективное определение с позиций солдатской чести, я не назвал случившееся предательством, поскольку сам факт плена относил к явлениям возможным, где воля и мужество помогают человеку защитить себя, избежать плена.

Задаю в связи с этим вопрос: «Хватило бы у меня смелости, мужества, решительности, имея в руках оружие, поступить так, как поступил на глазах у всех майор, стрелявший в немцев?»

Я не могу сказать абсолютное «Да», так как считаю, что для этого нужно было прожить жизнью майора. А разве в подобной ситуации совершил бы каждый такой поступок? Поэтому и остался он в памяти на всю жизнь!

Объективные факторы нельзя сбрасывать при оценке поступков человека, так же как и природные качества его.

Могут ли, к примеру, одинаково поступить при какой-то критической ситуации два неодинаково сформировавшихся человека? Можно ли одним аршином измерить поступки людей, выросших в разных условиях? Да и можно ли героизм и подвиг требовать от каждого, кто оказывается в экстремальных условиях?

По советским представлениям и законам человек в таких условиях должен действовать только по высшим критериям героизма, забывая о том, что каждый человек индивидуален по природе и может поступать только так, как было задумано ею для него одного. Это все равно, что из зайца сотворить волка.

А мы всегда на все подобные вопросы отвечали утвердительно.

Майор, покончивший с собой, кроме того, что прошел трудную школу военной выучки и воспитания, был еще и бесстрашным по своей природе человеком.