Зигзаги судьбы. Из жизни советского военнопленного и советского зэка

Голодных и обессиленных, их вывели из сарая, поставили перед ними деревянные козлы, перевитые колючей проволокой, и заставили перепрыгивать через них. Потом, пробежав мимо кухни и обогнув ее, они бежали дальше к открытым воротам, выходящим за зону, к уже вырытой яме. Там у ямы, их ожидал, избавляющий от мук и позора, выстрел в затылок…

Вся эта операция-трагедия завершалась удивительно четко и спокойно по заранее, продуманному плану, без криков о пощаде и помощи. Она закончилась братской могилой — ее тут же забросали землей пленные.

«За что? Ведь они люди! Кто позволил цивилизованным оборотням вершить беспрецедентный самосуд?! В чем виноваты были они?!» Неужто принадлежностью к иной расе или иной идеологии?

В свои восемнадцать лет я плохо разобрался в том, что происходит в фашистском рейхе и в СССР. После расстрела красноармейца на передовой это было второе, еще более ужасное, злодеяние. И оно было направлено на подавление воли оставленных в живых военнопленных, их возможных попыток сбежать и избежать тем самым издевательств и позора.

Мне тоже порой приходили мысли о побеге, но я не верил в то, что смогу осуществить бегство. Из лагеря бежать было сложно — нужно было преодолеть зону с колючей проволокой; а на побег с места работы не хватало дерзости, мужества, физической выносливости, сил, практической смекалки.

Маленький штрих из жизни в Первомайске, о котором я хочу рассказать, — наглядное свидетельство моего необдуманного подхода к жизни и к людям.

Это произошло со мной в первую ночь прибытия в лагерь.

Для голодных и уставших после долгой дороги пленных деревянные нары в овечьей кошаре показались земным раем.

Я забрался на верхние нары, где было меньше людей.

Положил мешок в изголовье, снял шинель; одну полу подстелил под себя, второй укрылся и для полного довольства решил снять с уставших ног ботинки. Портянки остались на ногах, так как без них было бы холодно. Ботинки я подвинул в ноги, совсем не подумав о том, где они окажутся утром, считая, что они будут дожидаться моего пробуждения. Каково же было мое удивление, когда, проснувшись, я вместо ботинок увидел пустое место.

Исчезновение обуви повергло меня в состояние уныния — на ногах остались лишь портянки, и теперь их нужно было снять и положить в мешок, а на работу идти босиком — ботинки «приказали долго жить». Я успокаивал себя тем, что впереди лето, а до зимы что-нибудь появится на ногах.

Днем хорошо грело солнце. Земля, вобрав тепло за день, ночью успевала остыть и в утренние часы было холодно. Но человек привыкает ко всему. Я тоже свыкся с положением «босого», на работу стал ходить босиком, отчего подошвы ног огрубели и уже не причиняли мне тех неудобств при ходьбе, какие испытывал я в первые дни.

Последующие действия в лагере говорили об отсутствии практической смекалки в новых условиях.

В июне становилось все жарче, и тяжелая для лета шинель стала раздражать меня. В голове зрела мысль расстаться с шинелью, как я потом понял, мысль шальная и необдуманная. Я совершенно не думая о том, где и в чем меня встретит зима. А ведь прошедшая 41-го и 42-го годов унесла миллионы замерзших от холодов и морозов. Я жил сегодняшним днем и думал только о том, чтобы меня ничто не стесняло, чтобы были свободны руки, чтобы я мог налегке ходить на работу.

В лагерях существовал свой рынок — своеобразная «толкучка», где торговали всем, что приносили с работы или что скрывали в своих мешках «куркули» и приспособившиеся к этим условиям люди.

За хлеб, махорку, сигареты, за макуху голодные могли снять с себя последнюю рубашку или обувку и отдать их предприимчивым торгашам. Прессованный жмых, называемый на Украине «макухой», скармливали обычно скоту, его вкусовые качества напоминали голодным людям что-то похожее на пряник, в котором сохранилось подсолнечное масло и семечная кожура. К тому же твердую макуху можно было обгладывать целый день, не испытывая голода.

Продавали вареный картофель, лук, морковь — население имело свои огороды, сады и чем могло помогало пленным. Самым ценным продуктом в лагере был хлеб. Он был основным мерилом купли-продажи.

На базаре можно было купить армейские «шмотки». Стоимость обмундирования зависела от внешнего вида. За гимнастерки и галифе платили одну-две буханки. Телогрейки и шинели стоили дороже, а потерявшее вид барахло стоило несколько паек.

Когда стало по-летнему жарко, я окончательно решил продать шинель и получил за нее две буханки ржаного хлеба. Несколько дней меня не покидало приятное чувство сытого желудка, а проданная шинель освободила от груза и постоянных неудобств.

Съеденный хлеб скоро снова напомнил мне о содержании вещмешка. Там оставался ненужный для лета свитер из верблюжьей шерсти. Я опять уговорил себя продать свитер за буханку хлеба, избавившись при этом от насекомых и постоянного зуда.