Зима и лето мальчика Женьки

Алексей Игоревич курил нервно, жадно. Брига проглотил слюну. У него было еще четыре «Беломорины», но ведь пока до них доберешься…

— С начала проиграть?

— Не стоит. Не стоит. Ты сегодня ел?

— Ел, — сказал торопливо.

Он мог бы ухватиться за предложение, пустить слезу: мол, с карцухи, хлеб и вода… С кем-то другим — да, легко! А с Алексеем Игоревичем — не мог.

— А почему спросили-то? — поинтересовался Женька.

— Я хочу понять, что у тебя в голове, что? Там должна быть музыка, но там что-то другое и, видимо, крайне важное. Я не хотел тебя обидеть. Но если ты голоден, то мне тебя проще накормить, чем впустую терять время…

— А почему голоден-то? Жрал я сегодня эту… толченку и котлеты.

Алексей Игоревич промолчал. То, что мальчишка весь в своих мыслях, он понял, но расспрашивать не стал: знал и то, что ничем не сможет помочь, и то, что мальчик все равно ничего не расскажет, пока сам не захочет.

— Пойдем-ка чай пить!

В просторной квартире Алексея Игоревича все стены были увешаны грамотами и фотографиями. Вот сам педагог; вот мальчишки с баянами. Пацаны чуток постарше Бриги, затянутые в хвостатые фраки, с бабочками на горле. Они наверно не витали в облаках, не думали о котлетах, серьезные ребята…

— Алексей Игоревич!

— Слушаю! — отозвался преподаватель уже из кухни.

— А почему вы решили, что я о своем думаю?

— Я не решил — я знаю. А если б и не знал, баян бы рассказал: он ведь чувствует все, понимаешь? Он живой, он дышит. Вот смотри, сколько есть инструментов различных: струнные, клавишные, духовые, — но дышат только баян, гармонь, аккордеон. Вот сколько лет живу, столько и удивляюсь. Да, живой. Ты вот сегодня все верно делал, но — как бы тебе объяснить? — схематически, что ли… То есть заученно. Вот в «Дождике» через терцию скаканул — и не заметил. А дождик у нас легкий, летний дождик, не надо его превращать в снегопад. А раз к низам потянуло, значит, и мысли тяжелые… Верно, Бриг?

Так музыкант называл мальчика — Женька напоминал ему маленький кораблик, летящий под всеми парусами по огромному морю. И не было у Алексея Игоревича уверенности в том, что Бриг не свернет в тесную бухту или не сгинет в волнах.

— Сдал меня баян с потрохами! — рассмеялся мальчишка.

— Можно и так сказать. Надеюсь, мы не будем ему за это темную устраивать?

— Нет! — Бриге вдруг очень понравилась мысль, что баян живой; он будто и сам давно знал об этом, да забыл.

— А сахар-то у нас кончился, молодой человек, — озадаченно проговорил Алексей Игоревич. — Сбегаешь?

Брига кивнул головой. Хватанул рубль, довольный возможностью хоть чем-то отблагодарить… и замер.

— А…а… не боитесь?

— Чего? — у преподавателя дрогнула в руках вазочка с печеньем.

— Что я с вашим рублем удеру?

«Шутит, что ли?»

Но Бриг смотрел настороженно.

«Что происходит в этой душе, чистой душе, что он сам себе и всему миру доверять боится? Железный молох, перемалывающий души, — вот что такое твой детдом», — подумал Алексей Игоревич, захотелось приподнять упрямую голову мальчишки и заглянуть, что там на самом донышке глаз.

— Я понял. Да. То есть нет. Видишь ли, во-первых, у меня не было причин тебе не доверять, а во-вторых, рубль не такие великие деньги, чтобы ты рисковал из-за них потерять мое уважение. Так?

Брига посмотрел на музыканта снизу вверх, в упор:

— Зря я спросил?

— Нет, отчего же. Иногда лучше спросить прямо, чем сомневаться. Давай, друг, поторапливайся. Не мне же, старику, мчаться.

Женьке захотелось кинуться к Алексею Игоревичу, обнять его, но он сдержался и рванул в коридор. Летел вниз по лестнице, сжимая в кармане желтоватую бумажку с носатой единицей, и было ему стыдно и хорошо. «Хотя почему стыдно? Сказано же: лучше спросить. Просто-то все как!»

Улица дохнула морозно. По аллее до гастронома было всего ничего, легконогому две минуты бега. Женька несся, обгоняя спешащих прохожих, и успевал подбегать к густым шарам заснеженных кустов, дергать шероховатые ветки и отскакивать из-под снежного душа. В душе светило солнце, над головой распахнулось зимнее небо; рубль в кармане грел пальто, как пуховый шарф.

У входа в гастроном Женька остановился, поправил одежду. «Чего так расскакался? Не десять лет уже!» — но солидности хватило на три шага, от двери к прилавку.

— Мне килограмм сахара, — улыбнулся он, переводя дыхание.

Тетка за прилавком, рослая, необъятная, в высоком колпаке с сероватым кружевом, зевнула:

— Рафина-а-ад-песо-о-о-к?..

Именно так «рафинадпесок». Нос у нее был мясистый, и сама она была мрачнее тучи. Женька улыбнулся от души, на весь свет, промороженный, выстуженный ноябрем.

— Песок, но рафинадный.

Тетка сморщилась, как клюквенного киселя столовского хватанула.

— Ой, не пудри мозги, чего тебе?

— Песок сах'aрный. Из Сахары песок.

И тут же представил, как лежит он горами, желтый-желтый песок, привезенный из далекой пустыни, где вечная жара и только верблюды ходят туда-сюда — и внезапно подмигнул тетке, сам от себя не ожидая. Та растянула губы, сведенные в куриную гузку.

— Сах'aрный так сах'aрный. Девяносто копеек с тебя, шутничок. Ох, вырастет — держитесь, девки!