Зима и лето мальчика Женьки

«Карусель, карусель, карусель… То ли название пьесы, то ли жизнь его. Ах, эти переходы от низких, басовых к высоким нотам! Вверх, вниз и по кругу. Русские горки в городском парке. Темп не держит. Да, не держит. Впрочем, Бриг всегда спешит, всегда все себе усложняет. Но сделай сейчас замечание — не услышит. Голову к плечу, пальцы бегут, бегут, кажется, даже не смотрит в ноты, — Алексей Игоревич поморщился, но не остановил парня. Ему нравилось стремление Бриги взять на себя больше, чем можно вынести. — Тревожная у него карусель выходит, тревожная. Все к низам куда-то, на басы. Осенняя, ноябрьская карусель, а за окном июнь».

— Это что? — тронул его Беня за плечо.

Алексей Игоревич вздрогнул, обернулся — в руках беспризорника была странная загогулина на хрустальной подставке.

— Камертон.

— А он дорогой?

Алексей Игоревич улыбнулся:

— Да, очень. Мне его подарил ученик, Толя Варганян. Самое удивительное, что это его приз, кубок. Знак его победы. Он мне сказал: «Вы — человек-камертон. Нотка ля первой октавы». Да, выше оценки я не знал, — он бережно взял камертон из рук Бени.

— Нота ля… — вдруг подал голос Бриг. — Верно!

— Не совсем так. Людей-эталонов не бывает. Человек устроен сложнее камертона. И так ли хороши идеалы? Вот смотри, этот камертон серебряный. Понимаешь, я всегда считал серебро, уж не знаю почему, эталоном металлов. Два эталона в одном, а инструменты по нему не настроишь. Не тот звук. Лучший камертон все же из стали. Вот и выходит, что он, с практической точки зрения, бесполезен.

— Ничего не понял! — выпалил Беня. — Как так бесполезный? Знаете, сколько серебро стоит? Ну, не как золото, конечно, а все равно бы много дали…

— Ой, брат! — засмеялся Алексей Игоревич. — Если с этой позиции, то ты и вовсе ничего не стоишь. Тебя продать не выйдет, так? А вот представь, что кто-то Бриге тому же вывалит сейчас машину золота и скажет, что тебя надо зарезать. Как думаешь, что он сделает?

Беня глянул исподлобья, промолчал. Зато Брига залился серебряным смехом:

— Получается, что Беня дороже, чем грузовик с золотом, а? Но продать его точно некому. Кто ж его добровольно купит?

Теперь хохотали уже втроем. Смех рассыпался по теплым солнечным квадратам на стареньком паласе. «Хороший сегодня денек, яркий. И надо бы шторы задернуть, а не хочется — гуляй, солнце!»

Мелодично отозвался звонок. Брига замолчал, напрягся.

— Раз, два, три… и один короткий, — отсчитал Алексей Игоревич. — Свои! Иди, открывай, Олюшка молоко привезла, — и с хитрым прищуром посмотрел на мальчишку.

Брига заалел, как яблоко осенью. Девчонка из пригорода, что вот уже три года возила музыканту молоко, творог и сметану, внезапно расцвела из неприметной толстушки в красавицу. «Изумительная девочка, всегда несущая с собой запах первого снега, прелесть подснежника, робкой ранней зорьки — все краски нетронутой житейской грязью юности, — и доверчивость души, в которую еще не удосужились плюнуть пустобрехи и покорители… Красавица? Вот Бриг, может быть, сто раз уже сравнение подобрал, а я слишком стар, чтобы правильно ее увидеть», — подумал Алексей Игоревич, а вслух сказал:

— Иди! Нехорошо заставлять девушку ждать.

— Сами! Мне заниматься надо, — Женька метнулся в комнату, прикрылся инструментом.

— Ха! Пойдет он! Втрескался Брига! — Беня неторопливо двинулся в прихожую. — Привет! Че, наша мама пришла, молока принесла?

На миг музыканту стало досадно: Беня не робел, банку подхватил, подмигнул игриво.

— Здравствуйте! — проговорила Олюшка, скользнув в тесную кухню.

«Веснушки на круглом носике и те светятся, а глазищи!» — Алексей Игоревич давно понял, что, если хочет Господь совершить чудо, то красок не жалеет.

— Алексей Игоревич! Я к Вам, а там такое, такое! Все за город едут. Народа на вокзале! Мы с мамой еле протолкались. А вы не едете на дачу? Мама на рынке осталась, а я у вас побуду, можно? — и без перехода: — Бриг-то где?

Женька втянул голову. «Откликнись, дуралей!»

— Не слышишь? — Беня фыркнул.

Алексей Игоревич точно знал, что девчонка шагнет сейчас в комнату и застынет у косяка. А потом будет потихонечку к окну добираться — пока не устроится у самых ног Брига. И опять один будет играть, а другая молчать. До тех пор, покуда в дверь требовательно не затрезвонит мать, громкоголосая, рослая, полногрудая и хамоватая. «Неужели Олюшка подрастет и вот так же обабится?»