Зима, когда я вырос

— Я о вас все знаю, — сказала Бет. — Ты ко мне неравнодушен, Томми.

— Вовсе и неправда, — возмутился я. — Это Зван тебе наврал? Я скорее буду неравнодушен к обезьяне.

— Это же я просто тебя дразню, Томми, — сказала Бет, — не принимай всерьез.

— Можешь меня дразнить, — сказал я сердито, — но я сыт по горло этой вашей трепотней про девочек, идите вы к черту, у меня нет никаких историй, я ничего не буду рассказывать, вы только смеетесь.

— Ба-атюшки, — сказала Бет.

Оттого что мне было самого себя очень жалко, я встал, сделал вид, будто хочу врезать Звану, легонько толкнул Бет в бок и вылетел из комнаты; я взбежал по лестнице и почему-то зашел в комнату к Бет, не понимаю почему — наверное, хотел посидеть-пореветь в одиночестве.

В комнате у Бет было не совсем темно и не совсем холодно. Электрическая печка была включена на одно деление, при слабом свете я видел стол с фотокарточками.

Реветь мне расхотелось. Я глубоко вздохнул и сел по-турецки на пол.

Я не имел права сидеть здесь на полу.

Это наверняка плохо кончится.

Сейчас придет Бет и оттаскает меня за волосы и отругает.

Бет со Званом спокойно вошли в комнату.

Бет подошла к столу, чиркнула спичкой и зажгла две свечи.

Оба сели на пол неподалеку от меня.

Бет не сердилась. Для нее я уже тоже перестал быть просто мальчиком с улицы.

При свечах я мог разглядеть фотокарточки, сейчас они были не такими скучными, как фотокарточки при дневном свете, которые всегда одни и те же и никогда-никогда не меняются.

— Привет, Томми! — сказала Бет.

Зван скорчил мне смешную рожу.

Они хотели меня развеселить.

— Через несколько месяцев вернется твой папа, Томми, — сказала Бет. — Ты тогда сможешь рассказать ему отличные истории.

Какое-то время я смотрел на фотокарточки. При колеблющемся свете казалось, что все эти дяденьки и тетеньки смотрят на меня и уж точно не умерли.

Зван с Бет сидели спиной к столу — они были из той же оперы, что и фотокарточки.

Я имел право сидеть здесь на полу.

Когда тебя отовсюду гонят и даже не придумать, откуда еще прогонят, то здорово, что здесь такого не случится.

Я был из той же оперы, что Бет со Званом. Значит, я был из той же оперы, что и фотокарточки. Но я не мог им этого рассказать. Это было только для меня. У меня так много всего, что только для меня, прямо голова от этого пухнет.

— Вот мы все тут и сидим, — сказала Бет.

— Да, вот и сидим, — сказал Зван.

— Моя комната, — сказала Бет, — ваша комната.

Я засмущался и стал вглядываться в старую лампу над головой. Она не горела, и цветное стекло абажура пошло трещинами, — лампа была, наверное, старше, чем мы все вместе взятые.

— «Здрасьте», — сказала лампа, «Бонжур», — сказал абажур.

По их лицам я увидел, что они стараются посмеяться вместе со мной.

Я поднял с пола пушинку, положил себе на ладонь и дунул в сторону Бет.

Она засмеялась и вскочила на ноги.

— Поцелуешь меня потом, — сказала она, — когда у меня будут холодные щеки. Пошли, пройдемся по свежему воздуху, я хочу хорошенько померзнуть.

Бет в красной шапочке спускалась вниз по лестнице. Мы со Званом быстро надели пальто. Я добежал до двери первым; после небольшой драки он раньше меня выскочил на высокое каменное крыльцо и начал спускаться, но поскользнулся, сел на попу и съехал, ступенька за ступенькой, вниз.

— Это бывает, — сказал я.

Я очень спокойно спустился вниз. Поднял Звана, и мы глубоко вдохнули холодный воздух. Длинная улица была пустая и белая, ни одной машины, вдали слышалось металлическое лязганье трамвая, но это был такой неясный звук, что запросто мог оказаться и чем-то другим.

Бет шла по трамвайному рельсу, изображая канатоходца. Она расставила руки и время от времени поглядывала вниз, на асфальт, так что казалось, будто она балансирует на канате. Каждый шаг она делала с большой осторожностью — она наверняка видела канатоходцев в цирке.

Зван смотрел на нее с удивлением.

И вдруг Бет начала извиваться всем телом, быстро махать руками, она наклонялась то вперед, то назад, просто здорово!

— Господи, — сказал я, — она сейчас упадет!

Но Бет в последний момент все же удалось сохранить равновесие.

Зван побежал к трамвайным рельсам, которые лежали резкими черными полосами на грязно-сером асфальте. Точно полупьяный канатоходец, он направился следом за Бет, а я пробежал вперед и пошел мелкими шажками им навстречу. Когда я вот-вот должен был столкнуться с Бет, она отскочила в сторону, и я нечаянно столкнулся со Званом.

— Ты чего? — спросил он.

Я не обращал внимания на Звана. Я смотрел на Бет. Она танцевала на снегу, красиво кружилась и махала руками.

Внезапно она остановилась. И весело расхохоталась, увидев нас, так что я засмущался.

Красный помпон на ее шапочке раскачивался, чулки и пальто на фоне грязного снега казались чернее, чем когда-либо, — я еще никогда в жизни не был так влюблен ни в одну девочку.

— Ты выглядишь по-идиотски, — сказал я.

— Как здесь тихо, — сказала она.

У площади Фредерика трамвай с лязганьем сделал поворот. Мы отошли от рельсов подальше.

— Вечер только начинается, — сказал Зван, стоя на тротуаре, — у нас впереди еще много часов.

Бет покачала головой.