Зима тревоги нашей

– Коврижка медовая, это ты у нас специалист по гаданьям. Откуда мне знать.

– Во всяком случае, я рада, что ты так дружелюбен с ней. Мне казалось, ты ее не выносишь.

– Я хитрый, – сказал я. – Умею скрывать свои чувства.

– Только не от меня. Они, наверно, останутся на второй сеанс.

– Кто останется?

– Дети. Они всегда смотрят два сеанса. Как это ты ловко придумал с посудой.

– Я коварный, – сказал я. – И в свое время я намерен посягнуть на твою честь.

Глава 6

Мне часто приходилось откладывать решение какого-нибудь вопроса на будущее. Потом, выкроив в один прекрасный день время для раздумий, я вдруг обнаруживал, что у меня уже все продумано, выход найден и решение вынесено. Так, вероятно, бывает со всеми, просто мне не дано это знать. Будто в темных, необитаемых пещерах сознания сошлись на совет какие-то безликие судьи и приговор готов. Эта бессонная, тайная область всегда представляется мне как черные, непроницаемые стоячие воды – глубокий омут, откуда редко что всплывает на поверхность. А может быть, это огромная библиотека, где сберегается все, что когда-либо произошло с живой материей с того первого мига, когда она начала жить.

Некоторые люди, по-моему, имеют более свободный доступ в этот тайник – например, поэты. Однажды, когда мне пришлось работать разносчиком газет, а будильника у меня не было, я выработал систему подачи сигнала и получения на него ответа. Ложась вечером в постель, я представлял себе, будто стою у края черной воды. В руке у меня белый камень, совершенно круглый белый камень. Я пишу на нем угольно-черными буквами «4 часа», потом бросаю его в воду и слежу, как он крутится, крутится, уходя вниз, и наконец исчезает. Это действовало безотказно. Я просыпался ровно в четыре часа. В дальнейшем я заставлял себя просыпаться и без десяти минут четыре, и четверть пятого. И ни разу не проспал.

А иногда бывает и так, что нечто странное, нечто мерзкое высовывается над гладью этих вод, будто морская змея или какое-то чудище, возникающее из бездонных глубин.

Прошел только год с тех пор, как Деннис, брат Мэри, умер у нас в доме, умер в ужасных муках от базедовой болезни. Общая интоксикация разогнала микробы страха по всему его организму, и он потерял всякую власть над собой, метался, буйствовал. На этой по-ирландски добродушной лошадиной физиономии проступило что-то звериное. Я помогал держать его, успокаивал, старался рассеять предсмертный бред, и так продолжалось неделю, до тех пор пока у него не начался отек легких. Я не хотел, чтобы Мэри видела, как он умирает. Она никогда не видела умирающих, а я знал, что такая смерть может убить в ней светлую память о хорошем, добром человеке, который был ее братом. И вот однажды, когда я дежурил у его постели, из глубин тех черных вод выплыло чудовище. Я возненавидел Денниса. Мне хотелось убить его, перегрызть ему горло. У меня сводило челюсти и, кажется, даже губы вздрагивали, обнажая клыки, как у волка, рвущего добычу.

Когда все было кончено, я, придавленный чувством вины, со страху признался в этом старенькому доктору Пилу, который подписывал свидетельство о смерти.

– То, о чем вы говорите, по-моему, не такое уж редкое явление, – сказал он. – Мне приходилось подмечать это в людях, но мало кто в таких вещах признается.

– Но откуда это во мне? Я к нему очень хорошо относился.

– Может быть, атавистическая память, – сказал он. – Может быть, возврат к тем временам, когда больные и раненые в стае представляли собой опасность. Некоторые животные и многие рыбы рвут на части и пожирают своих обессиленных собратьев.

– Но я не животное и не рыба.

– Да, вы не то и не другое. И, вероятно, поэтому такие ощущения кажутся чуждыми вашей натуре. Но они сидят в вас. Сидят крепко.

Доктор Пил хороший человек – старенький, усталый. Вот уже пятьдесят лет он встречает нас на этом свете и провожает на тот.