Зима тревоги нашей

Как-то раз на скамье под кафедрой произошло нечто ужасное. Я тогда облачался в ажурную комжу, носил за священником крест и пел мощным дискантом. Службу вел епископ, славный старичок с лысиной, что вареная луковица; мне казалось, что вокруг нее чуть ли не нимб сияет. И вот я, в религиозном угаре, в конце процессии воткнул крест в специальное гнездо, а латунную защелку закрепить забыл. Во время чтения второго отрывка из Библии я с ужасом увидел, что тяжелый латунный крест закачался и низвергнулся на беззащитную святую плешь. Епископ рухнул, как корова под ударом мясницкого топора, и мне пришлось уступить комжу мальчику, который пел гораздо хуже меня, – Вонючке Хиллу. Он стал антропологом, живет где-то на Западе. Это происшествие наглядно меня убедило, что одних намерений – добрых или злокозненных – недостаточно. Иногда в игру вступает случай, или судьба, или еще что-нибудь.

Мы досидели службу до конца и услышали новость, что Христос воскрес. И, как всегда, по моей спине пробежали мурашки. Я причастился с радостью. Аллен и Мэри-Эллен еще не приняли конфирмацию и здорово скучали, поэтому на них приходилось строго поглядывать. Однако Мэри способна прожигать взглядом даже толстокожих подростков.

На залитом солнцем крыльце мы пожимали руки, здоровались, снова пожимали руки и поздравляли соседей с праздником. Мы приветствовали друг друга по дороге на службу, мы повторяли слова приветствия после ее окончания – своего рода продолжение литании в виде демонстрации приличных манер, тихая просьба о внимании и уважении.

– Утро доброе! Как поживаете в этот чудный денек?

– Прекрасно, благодарю. Как ваша матушка?

– Стареет, стареет. Все болит, ничего не помогает. Я передам, что вы о ней спрашивали.

Слова несут не смысл, а ощущения. Действуем ли мы осознанно или чувство стимулирует действо и иногда мысль использует его в качестве орудия? Впереди нашей маленькой процессии на солнышко вышел мистер Бейкер, стараясь не наступать на трещины в асфальте; мать его уже лет двадцать как померла, однако ее спине по-прежнему ничего не угрожало. За ним семенила миссис Бейкер, с трудом подстраиваясь под неровный шаг супруга, – маленькая яркоглазая женщина-птичка, не хищница, а так, любительница зернышек.

Аллен, мой сын, шагал рядом с сестрой, и оба делали вид, что не знакомы. Думаю, она его презирает, а он ее на дух не выносит. Это может затянуться на всю жизнь, хотя позже они научатся скрывать свои чувства за розовым облаком любящих слов. Так вручи же им завтрак, сестра моя, жена моя, – сваренные вкрутую яйца и маринованные огурчики, сэндвичи с арахисовым маслом и фруктовым джемом, красные бочковые яблоки – и отпусти в мир плодиться и размножаться.

Так она и сделала. Они ушли, унося бумажные пакеты, каждый в свой отдельный мир.

– Понравилась служба, дорогая?

– Конечно! Как и всегда. А вот ты… не знаю, веришь ли ты… нет, я серьезно! Порой твои шуточки…

– А ну присаживайся, моя невразумительная радость.

– Мне нужно сготовить обед.

– Наплюй на обед!

– Вот об этом я и говорю. Все бы ты шутил!

– Обед не святыня. Будь погода потеплее, отнес бы тебя в лодку, зашли бы за волнолом и наловили морских карасей!

– Нас ждут Бейкеры. Итан, веришь ты в церковь или нет? Почему придумываешь для меня смешные прозвища? Вообще-то, у меня есть имя.

– Не хочу повторяться и утомлять тебя, зато в моем сердце имя твое звенит, как колокольчик. Верю ли я? Что за вопрос! Нужно ли мне придирчиво изучать каждую блистательную фразу из Никейского символа веры, заряженного ими под завязку? Нет. В этом нет необходимости. Он неделим! Иссохни моя душа и тело без веры, как фасоль без влаги, то слова «Господь – Пастырь мой, я ни в чем не буду нуждаться. Он покоит меня на злачных пажитях» не заставили бы мое нутро сжиматься, в груди бы не трепетало, в голове не вспыхнуло бы пламя!

– Ничего не понимаю.

– Умница! Я тоже… Скажем так: когда я был ребенком, мягким и гибким, меня поместили в небольшой епископский ящик в форме креста, и вот его-то форму я и принял. Потом вылупился из него, как птенец из скорлупы, и разве удивительно, что форму креста я сохранил? Разве ты не замечала, что цыплята смахивают на яйца?

– Ты говоришь ужасные вещи даже детям!

– А они – мне. Вчера вечером Эллен спросила: «Папочка, когда мы разбогатеем?» Тем не менее я не ответил так, как следовало бы: «Мы разбогатеем скоро, но ты не справишься с богатством, так же как не справилась с бедностью». И это правда. В бедности она завистлива. В богатстве станет спесива. Деньги болезнь не излечат, изменятся лишь симптомы.

– Как ты можешь говорить такое про собственных детей? Что же ты скажешь обо мне?

– Скажу, что ты подарок судьбы, сокровище, свет моей туманной жизни.

– Ты как пьяный.

– Ну да.

– А вот и нет! Я почуяла бы запах.

– Ты и почуяла, милая.

– Что на тебя нашло?

– А! Сама знаешь. Перемены – чудовищные, как девятибалльный шторм. До тебя докатываются лишь самые удаленные от эпицентра волны.

– Итан, ты меня пугаешь. Правда! Ты стал буен.

– Помнишь мои регалии?

– Медали за военные заслуги?