Зима тревоги нашей

– Как насчет того, что устроил ты?

Загнанная в угол мышь ощерилась.

– Ну и что? Все так делают. Подумаешь, не повезло – с кем не бывает!

– Ты действительно так считаешь?

– Ты что – газет не читал? Так живут все без исключения, почитай газеты! Чем проповедовать тут мне, лучше газеты полистай! Сам-то небось тоже не святой, ведь все так живут! Не собираюсь отдуваться за других. И плевать мне на все, кроме этой поганой стукачки!

Обычно Мэри просыпается медленно, но сейчас она не спала. Наверное, даже не засыпала. Она сидела в комнате Эллен, на краешке кровати. В свете уличного фонаря ее было хорошо видно, по лицу пробегали тени листьев. Она была как скала, огромная гранитная скала посреди быстрины. Марджи права. Она крепка, как армейский ботинок, неподвижна, несгибаема, надежна.

– Ты идешь спать, Итан?

Значит, она тоже слушала.

– Нет, моя дорогая-любимая.

– Снова уходишь?

– Да, пойду прогуляюсь.

– Тебе бы выспаться. На улице дождь. Тебе так нужно уйти?

– Да. Есть одно место. Я должен туда сходить.

– Плащ возьми. Не забудь, как раньше.

– Да, дорогая.

Целовать ее я не стал. Не смог из-за свернувшейся клубочком фигуры под простыней. Но я тронул ее за плечо, провел рукой по лицу и почувствовал, что она крепка, как армейский ботинок.

Я отправился в ванную за пачкой бритвенных лезвий.

В холле я открыл шкаф, чтобы взять плащ, как велела Мэри, и услышал шорох, возню и топот. Ко мне бросилась всхлипывающая Эллен, уткнула в мою грудь окровавленный нос и крепко обхватила обеими руками, прижав мои локти к бокам. Она дрожала всем своим маленьким тельцем.

Я взял ее за челку и приподнял голову к свету.

– Возьми меня с собой!

– Не могу, глупышка. Пойдем на кухню, я тебя умою.

– Возьми меня с собой! Ведь ты не вернешься!

– Ты чего, лапуля? Конечно, вернусь. Я всегда возвращаюсь. А ты иди в кровать и отдохни. Станет полегче.

– Ты не возьмешь меня?

– Там, куда я иду, детей не пускают. Ты же не хочешь стоять на улице в ночнушке?

– Не уходи!

Она снова вцепилась в меня, гладила по рукам, по бокам, сунула сжатые в кулаки руки в мои карманы, и я испугался, что она найдет лезвия. Эллен всегда любила ласкаться, обниматься и неизменно меня удивляла. Вдруг она разжала руки, отступила назад с высоко поднятой головой и посмотрела на меня спокойными, без слез глазами. Я поцеловал ее грязную щечку и почувствовал на губах вкус подсохшей крови. И тогда я повернулся к двери.

– Разве ты не возьмешь свою трость?

– Нет, Эллен. Не сегодня. Иди спать, дорогая. Иди спать.

Удрал я быстро. Наверное, я удирал от нее и от Мэри. Я слышал, как она спускалась по лестнице размеренным шагом.

Глава 22

Прилив был в разгаре. Я вошел в теплую воду бухты и добрался до Места. Медленная донная волна накатывала и отступала, брюки мигом намокли. Набитый бумажник в боковом кармане бился о бедро, затем пропитался водой, как и одежда, и потерял свой вес. Летнее море кишело медузами размером с крыжовник, они вытягивали усики и жглись, как крапива. Я чувствовал, как они жалят мои ноги и живот, словно язычки пламени, а неторопливая волна ритмично накатывала и покидала Место, будто в такт дыханию. Дождь обратился в легкий туман и вобрал в себя все звезды и уличные фонари, превратив исходивший от них свет в темное, тусклое сияние. Третий выступ я разглядел, но из Места его было не соединить с той точкой, где лежал киль затонувшей «Красавицы Адэйр». Набежавшая волна оторвала мои ноги от дна, и они будто стали сами по себе, отдельно от тела, налетевший из ниоткуда порыв ветра погнал туман, как овец. И я увидел звезду – позднюю, до рассвета ей уже не подняться. В бухту с пыхтеньем вошло какое-то судно, судя по неторопливому, напыщенному звуку мотора – парусное. За зубчатым краем волнолома мелькнул мачтовый огонь, красных и зеленых бортовых огней с моего Места было не видно.

Кожа горела от щупалец медуз. Судно бросило якорь, и мачтовый огонь погас.

Свет Марулло все еще горел, как и свет Старого Шкипера, как и свет тетушки Деборы.

Неправда, что есть один общий свет или мировой костер. Каждый несет свой собственный огонек, и каждый одинок.

Вдоль берега промелькнула стайка крохотных мальков.

Мой свет погас. В целом мире нет ничего чернее погасшего фитиля.

В глубине души я сказал: хочу домой, точнее, по ту сторону дома, где зажигают свет.

После того как свет погаснет, становится намного темнее, чем если бы он не горел никогда. Мир полон изгоев, бродящих во мраке. Уж лучше поступить так, как делали предки Марулло из Древнего Рима: они уходили с достоинством, без лишнего драматизма, не наказывая ни себя, ни своих близких – прощание, теплая ванна и вскрытые вены. В моем случае – теплое море и лезвие бритвы.

Донная волна наступающего прилива ворвалась в Место, подхватила мои ноги и качнула их в сторону, а на обратном пути уволокла в море мокрый сложенный плащ.