Зима в Лиссабоне

— Успокойся, Малькольм, — Мортон отстранил его, сделав рукой с золотыми браслетами широкий и звонкий жест. — Боюсь, как бы наш друг Биральбо не оказался ловчее тебя… Вот объясните мне, сеньор… — теперь он заговорил как терпеливый и добрый, чуть ли не милосердный полицейский из фильма. — Лукреция боялась нас. Допустим. Это печально, но можно понять. Она боялась и бежала, потому что видела, как мы убили какого-то типа. Род человеческий в тот вечер потерял немного, но вы скажете, и вполне справедливо, что сейчас не время разбираться в деталях. Предположим. Но тогда я хочу понять вот что: почему наша прекрасная Лукреция, так перепуганная преступлением, которого не должна была видеть, тут же не обратилась в полицию? Это было несложно, она же от нас сбежала и точно знала, где находится труп. Но она этого не сделала… Не догадываетесь почему?

Биральбо не ответил. Ему очень хотелось пить, дым разъедал глаза. Дафна разглядывала его с некоторым интересом, как смотрят в метро на пассажира на соседней скамейке. Он должен был держаться твердо, даже не моргать, притворяться, что знает все, но скрывает. Он вспомнил письмо Лукреции, последнее, исчезнувшее из конверта, как он заметил через несколько месяцев после отъезда из Сан-Себастьяна навсегда. «Burma, — повторял он в тишине, — Burma», — будто произнося заклинание, смысл которого был ему неизвестен, некое непонятное, но священное слово.

— Burma, — сказал Туссен Мортон. — Печально, что для некоторых людей нет ничего святого. Они снимают это место, узурпируют название и всё превращают в бордель. Увидев с улицы вывеску, я сказал Дафне: «Что бы подумал покойный дон Бернарду Ульман Рамиреш, если бы это видел?» Но вы, кажется, даже не знаете, кем был дон Бернарду. Молодежь ничего не знает, а хочет прыгнуть выше старших. Сам дон Бернарду как-то в Цюрихе говорил со мной об этом, я сейчас вижу его перед собой так же ясно, как вас. «Мортон, — сказал он мне, — для людей моего поколения и моего уровня настал конец света. Нам остается только коллекционировать живопись и книги да отдыхать на знаменитых курортах». Слышали бы вы его голос, как величественно он произносил такие слова, как «Освальд Шпенглер», или «Азия», или «Цивилизация»! Он владел в Анголе лесами и плантациями кофе, большими по площади, чем вся Португалия. А какой у дона Бернарду был дворец, боже мой! На острове, в центре озера, — я, к сожалению, сам там никогда не бывал, но мне рассказывали, что он полностью мраморный, как Тадж-Махал. Дон Бернарду Ульман Рамиреш был не землевладельцем, он был главой великолепного царства посреди сельвы. А сейчас, полагаю, эти сволочи превратили там все в колонию голодранцев, еле живых от малярии. Дон Бернарду любил Восток, любил великое Искусство и хотел, чтобы его коллекции не уступали лучшим в Европе. «Мортон, — говорил он мне, — когда я вижу картину, которая мне нравится, мне не важно, сколько нужно заплатить, чтобы обладать ею». Больше всего он любил французскую живопись и старинные карты. Мог поехать на другой конец света, только чтобы лично взглянуть на понравившуюся работу. Я искал их для него. Не один я, конечно, — у него была дюжина агентов, разъезжающих по Европе в поисках живописи и карт. Назовите какого-нибудь великого мастера, любого — в коллекции дона Бернарду Ульмана Ра-миреша была его картина или рисунок. А еще он любил опиум, к чему скрывать? Но это не умаляло его величия. Во время войны он работал на англичан в Юго-Восточной Азии и привез оттуда увлечение опиумом и коллекцию трубок, какой ни у кого в мире никогда не будет. Помню, он часто цитировал одно португальское стихотворение.

Там была такая строчка: «Восток к востоку от Востока»… Вам неинтересно? Извините, я сентиментальный человек. Я презираю цивилизацию, в которой нет места таким людям, как дон Бернарду. Я знаю: вы не одобряете империализм. И в этом вы похожи на Малькольма. Вы смотрите на цвет моей кожи и думаете: «Туссен Мортон должен бы ненавидеть колониальные империи». Вы ошибаетесь, друг мой. Знаете, где бы я был, если бы не было империализма? Не здесь, конечно, к вашему облегчению. Я бы сидел на пальме в Африке и прыгал бы, как обезьяна. Стучал бы в тамтам, наверное; мастерил бы маски из древесной коры… Я бы в жизни не слыхивал ни о Россини, ни о Сезанне. Только не надо мне рассказывать о благородном дикаре, умоляю!

— Пусть лучше расскажет нам о Сезанне, — потребовал Малькольм. — Пусть скажет, что они с Лукрецией сделали с нашей картиной.

— Мой дорогой Малькольм, — Мортон улыбнулся с папским спокойствием, — когда-нибудь нетерпение тебя погубит. У меня родилась идея: давай примем доброго Биральбо в наше веселое общество. Предложим ему сделку. Допустим возможность, что его деловые отношения с прекрасной Лукрецией развивались не так успешно, как дела сердечные… Вот мое предложение, друг мой, самое выгодное и самое последнее: вы помогаете нам вернуть принадлежащее нам по праву, а мы выделяем вам долю в прибыли. Помнишь, Дафна? Те же условия мы предлагали Португальцу…