Зима

— Глупенькая, а ты что подумала? Дуешься на меня — а сама не поняла! Я снотворного ей дал, снотворного! Она проснется утром и позовет тебя опять, и что я ей скажу? Она тебя ждет, зовет всё время, только «мама» и говорит! — разогнулся на миг, поднял глаза на кроватку и увидел сидящего на стуле мужчину в грязной, не по погоде лёгкой хламиде до пят. Окаменел. Гость — смуглый, бородатый и благоуханный — безмолвно смотрел на него, и свет фонаря яркой искрой отражался в его больших печальных глазах.

Человек медленно поднялся.

— Ну вот… — хрипло произнес он.

Гость молчал. Это длилось долго.

— Думаешь, я сошел с ума?

Гость молчал, его коричневые глаза не мигали.

— Хочешь коньяку?

Гость молчал. Выл ветер наверху. Бутылка с глухим стуком вывалилась на пол и откатилась в сторону, разматывая за собой прерывистую тонкую струйку.

— Опять пришел полюбоваться, какие мы плохие?

Гость молчал.

— А сам-то! Мы оглянуться не успели, а у тебя уже кончилось молоко! И ничего лучше меня не придумал ты! Раскрыл, называется, почку… Бог есть любовь! — фиглярски выкрикнул он. — Прихлопнул!!

Гость молчал.

— А я отогрею их, вот увидишь, — тихо сказал человек.

По щекам гостя потекли крупные детские слёзы. Несколько секунд человек смотрел недоумённо, потом понял.

— Э-э, — сказал он и, безнадежно шевельнув рукой, снова опустился на диван. Гость упал перед ним на колени. Схватил его руку, прильнул горячим, мокрым от слез лицом. Плечи его вздрагивали.

— Не бери в голову, — с трудом выговорил человек и вдруг улыбнулся. — Всё пустяки. — Положил другую руку на голову гостя и принялся гладить его мягкие ароматные волосы. На вьющихся черных прядях оставалась сукровица, тянулась отблескивающими жидкими паутинками. — Гли-гли-гли. Страшный сон приснился? Поверь, всё пустяки… Не получилось раз, не получилось два — когда-нибудь получится. Ты только не отчаивайся.

— Я тоже думал, отогрею, — жалобно пролепетал гость прямо в притиснутую к его лицу ладонь. Худые плечи под хламидой затряслись сильнее.

Бок о бок хозяин и гость вышли из дома, и груда пурги обвалилась на них. Параллельно земле мчался неистовый, всеобъемлющий поток, волшебно подсвеченный изнутри фарами машины, затерянной в его глубинах.

— Спички-то хоть найдутся? — спросил человек. Горячая рука вложила в его пальцы коробок. Человек криво усмехнулся: — Этого добра у тебя всегда для нас хватало…

Идя на свет, он добрался до машины, вынул из багажника запасную канистру. Зубами отвернул пластмассовую крышку, вернулся к двери, затерявшейся было в пурге. Гость уже исчез — будто привиделся. Задыхаясь, поднялся по ступеням, поставил канистру на пол коридора и пнул ногой. Канистра опрокинулась в темноту. Присев, человек подождал, пока бензин растечется. Потом, пробормотав глухо: «Отогрею, вот увидишь…», зажал несколько спичек в кулаке и неловко чиркнул.

Пламя с рёвом встало едва не по всему дому сразу. С опаленным лицом человек скатился с крыльца в сугроб у самой границы гигантского гремящего костра. Стало светло как днем; оранжевая, мохнатая толща стремительного снега просматривалась далеко-далеко. Увидел, как затлела, задымилась одежда, и подумал: холодно.