Зимняя луна

Апокалиптический вой «Сердца Червяка» был идеальным аккомпанементом для всей сцены. Грубый, как кувалда, вибрирующий, атональный, гимн животных потребностей, освобождающий человека от всех ограничений. Это была мрачно-ликующая музыка Судного дня.

Низкочастотные звуки, а следовательно и лежащие в их основе электронные колебания, должно быть, возросли в соответствии с яркостью света и повысившейся силой давления волн. Он снова начал их слышать, понял, что его опять что-то манит, и еще повысил громкость «Сердца Червяка».

Сосны Ламберта и желтые сосны, до того спокойные, как деревья на театральной декорации, неожиданно затряслись, хотя ветра не было. Воздух заполнился вертящимися иголками.

Волны давления возросли так внезапно и яростно, что Эдуардо отбросило назад, он споткнулся и упал на задницу, выронив камеру, — съемка прервалась.

Плеер, прикрепленный к поясу, начал биться о левое бедро. Завывания «Сердца Червяка» увенчались пронзительным воплем, который сменил музыку и был так мучителен, как будто в уши кто-то принялся усердно вбивать гвозди.

Закричав от боли, старик сорвал с головы наушники. Плеер задымился. Он оторвал его, бросил на землю, обжигая пальцы о горячий металл.

Метрономное дрожание окружило его, как будто он очутился внутри колотящегося сердца великана.

Сопротивляясь той силе, что влекла его внутрь света, где бы он превратился навсегда в его часть, Эдуардо встал на ноги. Скинул дробовик с плеча.

Слепящий блеск заставлял его щуриться, серии ударных волн сбивали дыхание. Полыхание вечнозеленых веток, дрожь земли, электронный свист, похожий на усиленный визг пилы хирурга отпиливающего ногу, судорожное шевеление всей ночи, — небо и земля пульсировали, — нечто билось, билось, постоянно и безжалостно толкало ткань реальности.

— Вуууш!

Этот новый звук был похож — но гораздо громче — на хлопок открываемой банки с кофе или земляными орешками, законсервированными вакуумным способом: воздух рвется заполнить пустоту. Немедленно после этого одиночного короткого «вуууш» на ночь упал покров молчания, и неземной свет исчез в один миг.

Эдуардо Фернандес отупело стоял под луной, недоверчиво уставившись на совершенную сферу чистой черноты, которая возвышалась перед ним, как шар для Гаргантюа на столе космического бильярда. Она была так безупречно черна, что выделялась на фоне обычной темноты майской ночи рельефно, как вспышка ядерного взрыва на фоне самого солнечного, но привычного дня. Огромная: десять метров в диаметре. Она заполнила пространство, когда-то занятое светящимися соснами и землей.

Корабль.

Сначала Эдуардо некоторое время считал, что видит перед собой именно корабль, в чьем корпусе нет окон, — гладкий, как лужа нефти. И ждал, парализованный ужасом, когда появится рубец света, дверь с треском откроется и выдвинется трап.

Вдруг вместо страха, который уже обволок его мысли, к Эдуардо пришло ясное и внезапное осознание, что он смотрит не на твердый предмет. Лунный свет не отражался от его поверхности — просто уходил внутрь, как будто в колодец или туннель. Если бы не это, он смог бы представить, как выглядят изогнутые стенки этого корабля. Инстинктивно, не нуждаясь даже в прикосновении к этой поверхности, он понял, что у сферы нет веса, нет вообще массы, не возникало даже самого примитивного ощущения, что нечто нависает над ним и грозит обрушиться, которое должно было бы появиться, если бы сфера обладала массой.

Объект не был объемным, — это была не сфера, а круг. Не три измерения, а два.

Дверь.

Открытая.

Темноту за порогом не рассеивал ни блеск, ни самый слабый отсвет. Такая совершенная чернота не могла быть ни естественной, ни созданной человеческими руками, и за то время, что он смотрел на нее, глаза Эдуардо заболели от напряженного поиска измерений и деталей, которых не существовало.

Он захотел убежать. Но вместо этого приблизился к двери.

Его сердце колотилось, а кровяное давление, без сомнения, должно было скоро вылиться в инсульт. Он сжал дробовик с трогательной надеждой на его эффективность, выставив его впереди себя. Так первобытный троглодит, должно быть, совал в опасную сторону свой талисман, покрытый рунами, со вставками из зубов дикого зверя, лоснящийся от жертвенной крови и увенчанный клоком волос злого колдуна.

Однако страх перед дверью — и перед неизвестными царствами и существами — был не таким отупляющим, как страх перед старением и неуверенностью в себе, с которым он жил последнее время. Если есть возможность получить какие-то доказательства этого происшествия, необходимо продолжать исследовать так далеко и так долго, насколько выдержат его нервы. Тогда возможно, он не будет больше просыпаться по утрам с подозрением, что его мозг помутился и доверять ему нельзя.