Зимняя Война

Наш командир лежал под сосной мертвый, а мы ели, и на наш смех, на блестящие в смехе зубы текли из впалых глаз слезы: это от дыма костра, ведь мужчины никогда не плачут, Стася.

У парня стояла ледяной водой зверья, собачья тоска в глазах.

– Они пойдут на нас снова, – хрипло сказал он, прихлебывая горячий суп шумно, дуя на ложку, передавая ее мне. – Вот увидишь, браток, это лишь передышка. Они просто дали нам с тобой пожрать. И все.

Мы оглядывались кругом. Рядом с нами, вокруг нас лежали, воткнувшись в снег, застылые трупы. Мороз усиливался. Живые мельтешили, сквернословили, оттаскивали орудья и раненых подальше, за частокол рыжих сосновых стволов. Обгорелые солдаты, успевшие выскочить из подожженных танков, скрежетали зубами, плевались в снег, хватая снег в горсти, в пригоршни, пытаясь утишить боль, приставляя снежные лепешки и примочки к обожженным местам, ко вздувшейся пузырями коже. Я слышал взвывающий, противный рев танковых двигателей: у уцелевших танков ребята-танкисты прогревали моторы, зная, что бой еще не окончен, что он может возобновиться в любую минуту. Яркие, красные, кровавые брызги ракет соперничали во тьме неба сверканьем со звездами, и я, Стасинька, перепутал одну алую ракету со звездой Марс – она слишком надолго зависла меж сосновых иглистых ветвей, и я подумал: о, какой крупный Марс, это противостоянье, вот бы с детьми поглядеть с крыши Зимнего Дворца в наш самодельный телескоп Красную Звезду… и тут она заскользила вниз, и упала, и растаяла, и погибла… и я понял свою ошибку… Красная Звезда, дочь… о, мы слишком хорошо рассмотрели ее во все телескопы, лупы, и невооруженным глазом, и выколотым… и красными незрячими дырами в черепе… все разглядели… все до дна…

– Мы будем готовить контрудар!.. Всем – вдох и выдох… согрейтесь, разведите костры… ночью недолго и околеть…

– Волки нас съедят, лейтенант…

– Где наша артиллерия?!.. Неровен час, самолеты на нас полетят… тогда всех покосят… это тебе не наземный бой… авиация – она пострашнее станет…

– Стоять всем насмерть!.. За нами, братва, Армагеддон… За нами вся земля… вся… и Сибирь… и Байкал… и Восток Дальний… и…

– Займем круговую оборону… а потом, я слыхал, придут дополнительные войска… не только из Североморска, с Северного Морского Пути, но и с Тихоокеанского флота снимают моряков, со всех кораблей… и сюда отправляют… Сделаем хороший свежий резерв, не пустим его в бой сразу… отсидимся… а потом – ударим… как из засады!.. про Ледовое побоище слыхал?.. про князя Невского… вот и мы так же… а после и про нас скажут: святы-ы-ы-ые…

Я слушал, как перебрасывались словесами солдаты, офицеры, младший воинский состав. Ветер, вперемешку с метелью, доносил запах тяжелой гари: танки, сцепившиеся в таране, пылали на опушке, под косогором. Еще отрывочно, редко били орудья, устрашая уже откатившегося противника, и из орудийных черных дул вылетали, как жар-птицы, широкие ярко-багряные хвосты дикого пламени. Парень, хлебавший со мной суп, вытер об колено ложку, утер рукавом гимнастерки рот. Глянул на меня угрюмо. Осклабился.

– А у меня бинокль есть! – вдруг выкрикнул он. – Я у убитого офицера с груди снял! Вот! – Он вытащил из кармана огромный, капитально сработанный призменный бинокль, прислонил к глазам, наставил на меня лягушачьи наглые круги объективов. – Теперь, браток, мы с тобой все-о-о-о увидим!.. Кто куда побежит, подрапает… Кто откуда накатит… Где что взорвется… и живых… и мертвых… и всю Войну насквозь просмотрим!.. как ограненный камень дорогой… как вино в рюмочке… гляди!.. я тебя вижу, солдат, да ты отчего-то маленький такой… вблизи глядеть нельзя, что ли?!.. только вдаль?!.. как им пользоваться-то, а?!.. скажи… я такой штуки никогда еще не держал в руках…

Я поглядел на него, Стася, такими глазами… Он передернулся.

– Ну ему ж все одно не надо его! – выкрикнул он доказательно и обиженно. – Он же уже мертвый!.. Понимаешь ты, мертвый!..

Я взял бинокль в руки. Он был весь скользкий, в изморози, как поседелая черная морская раковина. Я вскинул его к глазам и поглядел вдаль.

И я увидел, Стасинька родная, как бежали среди красных сосновых стволов, далеко, люди, и они были как муравьи, как малые букашки, и вдруг, до мороза по спине, по лопаткам – железной лопатой идущего, почуял, как малы мы и ничтожны, как напрасно мы воюем тут, в промерзлых лесах, как мала и тщедушна эта громадная Зимняя Война, занявшая своей обожженной тушей полмира, и так жаль мне стало всех нас, и так я вправду, как этот парнишка и болтал, увидал все насквозь, весь мир, всю Войну, всех нас, казненных и воскресших, уткнувшихся лицами в снег и летящих высоко, в облаках, с золотыми нимбами надо лбами, – что у меня слезы поползли из глаз, из-под прижатых к векам окуляров, и я оскалил зубы, будто зверь, будто волк голодный на овцу, пытаясь вогнать слезы внутрь глаз, да они не загонялись, они текли и застывали на лютом морозище сразу, не успевая дотечь до подбородка, и по щекам вместо слез катились крупные холодные жемчужины и падали в притоптанный снег.