Зимняя Война

У кота-воркота была мачеха лиха… Она била кота, приговаривала-а… Не ходил бы ты, коток, по чужим да по домам… Не качал бы ты, коток, чужих де-етушек… Я тебе, тебе, коту, за работу заплачу: дам кусок пирога да кувшин молока…

Тоненькая тень шагнула из тьмы, метнулась перед ним.

– Батюшка, ты неправильно поешь. Надо вот как.

Молоденькая девочка, лет пятнадцати, пацаночка, с виду ровесница Стаси, встала перед колодой и запела: я тебе, тебе, коту, за работу заплачу!.. – и серебряный высокий чистый голосок так взвился в небо, прорезал холодную тьму храма, пропахшую бабьим исподним бельем, картофельной шелухой, испареньями десятков тел, разгрызенной наспех, вместо завтрака, захованной загодя за пазуху луковицей, – что девочка в колоде захлопала ресницами, перестала всхлипывать и покрякивать, а священник изумленно воззрился на Ангела, поющего прямо перед ним Райскую песнь.

– Ишь ты!.. – Он поднялся с пенька. Уцепил отроковицу за плечи. – Тебя бы… на хоры!.. в антифон… – Он тоскливо обвел глазами мертвые кирпичные стены, мертвый купол, мертвый, загаженный тряпками и окурками – многие бабы курили, чтоб согреться, заглушить ужас жить – алтарь. – Ты откуда, певица?.. и кликать тебя как…

– А тебе зачем моя кличка? – Певшая про кота нагло вздернула плечиком. – Еще донесешь сукам начальникам, что я пою!.. так они меня к себе заграбастают, не выпустят, заставят петь и плясать для них… развлекать их вовсю… а после пенья и под себя положат… Только вякни, попенок!..

– Зачем ты грубишь?.. Зачем жестокость на себя напускаешь?.. – Тихий голос отца Иакинфа разрезал холод огненным лезвием. – Тебе не к лицу. Ты нежная. Ты девушка…

– Баба я давно, поп. – Она села рядом с ним на корточки, потетешкала девочку. Подмигнула Иакинфу. Вздохнула шумно. – Это Стася у нас целка. Как она себя сохраняет в Аду нашем – Бог весть. Твой Бог все знает. А мы все дуры. Я вот на лесоповал не пошла. Там перекличка. Кого нет?!.. – а, Люськи опять. Люську – в карцер!.. Люське – плетей!.. Знаешь, поп, они меня канатом корабельным хлещут. Раздевают и хлещут. У меня на спине живого места нет. Старые рубцы зарастают, новые вспухают. Я уж притерпелась. А все равно гадко. Знаешь что?.. Убей меня, поп! Я так больше жить не могу!

Назвавшая себя Люськой встала перед ним во весь небольшой ростик свой, обожгла печным, розовым блеском белков и огненных радужек. О, огонь жил во всех них, в несчастных. Чем я убью тебя?! Голыми руками?! Разящим словом Божьим?!

– Тише, тише, бедняжечка… ну и хлебнула ты…

Она повалилась к его ногам, больно стукнулась виском о край колоды. Младенец снова запищал, завертел головкой.

– Я, поп, со вшивками… там, на шалмане… знаешь третью роту?!.. вот там поселенье… если б тебя в тот барак… вшивки раздевали меня догола, тыкали мне в грудь, в живот ножами… заставляли ходить по узенькой дощечке под куполом… как я не грохнулась… уж лучше бы грянулась, шею б сломала… потом меня в пятнадцатую роту перевели, к бабам… там-то меня научили уму-разуму.

– Какой голосок у тебя, душечка… – Отец Иакинф наклонился к ней, погладил ее по беленьким, ромашковым волосам. – Тебе бы с таким голосочком… на клиросе…

– На Сельдяных воротах мне песню кричать, а не на клиросе твоем е…аном! – Она вскочила с каменных плит, прострелила его насквозь рысьими глазами. – У меня подруга в пятнадцатой роте была, Анна, балерина, так она хромая была, ей ногу перебили на следствии! А мне, если узнают, что я пою, горло быстренько перережут!.. Как царевичу Дмитрию…

– Ты знаешь про царевича Дмитрия?.. – Перед глазами отца Иакинфа встало мертвое, окровавленное круглое личико другого Царевича, лежащего рядом с расстрелянными Сестрами и Родителями на зеленом, коркой подмерзшем насте, насквозь прошитом петлями и швами сухой летошней травы. – Ты знаешь из истории?..

– Я ничего не знаю, поп!.. Мне неоткуда знать. Я простая девчонка. Я слыхала, что был давно царь Борис, убил царевичка Дмитрия, по глотке ножом полоснул…

– Я возьму тебя с собой на Муксалму, рыбу подо льдом ловить, – жестко сказал отец Иакинф. – Хорошо, что тебя перебросили сюда, на Анзер. Это счастье. Ты встретилась со мной.

Он ожег ее глазами.

Она закрыла лицо рукой.

– Когда плывем на Муксалму?.. батюшка… – спросила еле слышно.

Снаряжены лодки, изготовлены сети. Чугунными пешнями прорубается лед-заберег, а лодки плывут по вольной воде, по темной морской воде. Белый, сахарный лед и черная дегтярная вода обнимают лодки, сало с шорохом промелькивает мимо бортов. О рыба, рыба, ты еда людская. Счастье на Островах в рыболовецкой артели ловить рыбу. Счастье – работать в сетевязочной мастерской, плести сети, вить толстые корабельные канаты. На одном таком канате хотела повеситься Стаська. Я ей не дала. А как на меня взирает чернобородый поп, искры из глаз у него мечутся. И поп тоже человек. Я его голосом прельстила. Или еще чем. Да ведь я ни кожи ни рожи. Кости одни. Да волосенки белые, яркие, на приморском ледяном Солнце выгорели.

– Люська!.. Спой песню про тундру!.. Про побег на волю!..

– Рыбу расшугаю…