Зимняя жатва

Жюльена больше не тянуло спать после обеда. Либо он уже не уставал так, чтобы мгновенно погрузиться в сон, либо действительно окреп и приспособился к физическому труду — так или иначе, но результат был один. Стоило ему закрыть глаза, как возвращались проклятые вопросы, втягивая его в свой водоворот и вызывая желание напиться прямо из горла, чтобы побыстрее одурманить себя и перестать думать. Не тем ли втайне занималась и Клер, когда всякий раз после еды наслаждалась вином из Адмиралова погреба с видом лакомящейся кошечки и с этим ее причмокиванием, которое так раздражало Жюльена: «Стаканчик, всего-то один!» После выпивки лицо ее начинало искриться капельками пота, и она бросалась на солому, отдаваясь во власть блаженной истомы.

Именно потому, что Жюльен вдоволь налюбовался послеобеденным отдыхом матери, он и решил наконец вскрыть этот нарыв. Так продолжаться не может! Ему осточертело вести беседы о луковицах, колодезном вороте, о начавшей расплетаться веревке, к которой привязывалось ведро, о требующих смазки колесах тележки. А ведь он знал, что крестьяне так и живут от рождения до смертного часа — не обсуждая ничего, кроме работы. Но ему, Жюльену, этого было недостаточно.

И вот однажды, когда мальчик тщетно пытался забыться сном, на поверхность памяти внезапно вынырнуло имя. Имя, произнесенное Рубанком несколько недель тому назад: Бенжамен Брюз.

По словам Рубанка, Бенжамен Брюз жил в полном одиночестве где-то возле Совиной просеки, и ему было кое-что известно об их семействе. Не пришел ли час пойти да как следует расспросить свидетеля-отшельника? Как только эта мысль закралась в мозг, Жюльен уже не мог усидеть на месте; его неотступно преследовала жгучая тайна Леурланов. Задать бы пару вопросов Клер… Но с тех пор как мальчик увидел другое лицо матери, он ей не доверял. Теперь он знал, что мать многолика. И с ним она надевала лишь одну из масок. Но у нее имелись и другие, десятки масок, которые он никогда не видел, в которых, возможно, она появлялась перед мужчинами… своими любовниками.

В один прекрасный день — кажется, это было в начале августа — после обеда Жюльен поднялся и заявил: «Что-то не хочется спать, пойду немного пройдусь». Клер возражать не стала — то ли отяжелела от вина, то ли почувствовала, что сыну необходимо побыть одному. Даже не шевельнулась на своей соломе. Мальчик направился к двери, бросив на мать прощальный взгляд. По сравнению с началом лета она сильно загорела и теперь уже мало походила на выхоленную горожанку, в ней появилось какое-то диковатое очарование. Мужчины о таких говорят: неухоженная, но до чего же хороша, чертовка! Ее маленькие ручки барышни словно стали короче и шире, ладони — почти квадратные, с коротко остриженными грязноватыми ногтями, как и положено крестьянке.

Войдя в лес, Жюльен подивился, как буйно все разрослось с начала лета. Пробираясь сквозь деревья, он подумал, что ведь эта часть лесного массива когда-то принадлежала его семье. Защищенная утесом, она составляла главное богатство Адмирала, его, как он говорил, «морской лес». Мальчику вспомнились прогулки, которые он совершал, сидя у деда на плечах.

— Взгляни-ка туда, — говорил Шарль Леурлан. — Видишь вон тех красавцев? Раньше и днем и ночью их стерегли вооруженные солдаты. Этот лес предназначался исключительно для постройки судов. Деревья выращивались с учетом того, какими деталями им предстояло стать — каждое было частью будущего корабля. Представь, что лес — это гигантская мозаика, составленная из отдельных фрагментов. Вон тому дубу, например, судьба сделаться штурвалом, его соседу — бортовыми ящиками для хранения коек [24]. Деревья были обречены на плавание, но не знали этого — им казалось, что они корнями накрепко связаны с землей и так будет всегда, но ошибались: им было уготовано вечное скитание… путешествие над морскими безднами. Они верили, что когда-нибудь станут столетними исполинами, в то время как обычная буря могла проложить им дорогу в глубь океана, где им и предстояло сгнить…

Жюльен любил послушать Адмирала, когда тот предавался мечтаниям. Прищурившись, он попробовал, как дед, угадать в силуэте дерева мачту, изгиб кормы. Забавным показался ему этот образ — корабль, покрытый листвой, вросший в землю сотней переплетенных корней.

— У меня до сих пор, — продолжал Адмирал, — хранится королевский приказ, подготовленный самим Кольбером [25], в котором говорится о том, что этот лес предназначен для строительства кораблей самого высокого ранга. Видишь, малыш, отсюда все началось, с этой почвы, этих желудей, где вызревают семена, дающие жизнь новым деревьям. Только представь: трехмачтовик королевского флота Людовика Четырнадцатого родился из горсти желудей!

Мальчик опускался на колени, шарил по земле, собирая волшебные желуди, набивая ими карманы и опьяняясь мыслью, что он несет с собой галеон, или каравеллу, или другой большой корабль, способный совершить кругосветное путешествие, обогнуть мыс Горн и выдержать любые бури.