Зимняя жатва

Откинувшись на спинку кресла, Жюльен думал лишь о том, какое наслаждение — затеряться во чреве дома, даже окутанном тяжелой жарой, дурманившей голову и доводившей его до полуобморочного состояния. Словно корабль, дрейфовал он на волнах блаженства, душа его вырвалась, рассталась с телом и плыла между двумя лучами света с роящимися пылинками.

У мальчика слипались веки, и он уже готов был отдаться во власть сна, как вдруг взгляд его случайно остановился на первых строчках недописанного послания, которые смог разобрать с большим трудом.

Жюльен, дорогой малыш! Возможно, я пишу тебе в последний раз. Вороны предсказали мне скорую смерть, и я знаю, что и в этот раз мне не выкрутиться, впрочем, у меня и сил-то для жизни не осталось. Не слушай, что тебе будут говорить о моем разорении, это далеко не так, хотя я вот уже несколько месяцев изображаю нищего, чтобы подтвердить эти слухи и обмануть соседей, большую часть земли я продал, обратив все в золото. Оно принадлежит тебе, тебе одному. Действуя таким образом, я пытаюсь защитить тебя от происков Одонье и твоей матери, в первую очередь матери, которая пустит все по ветру, вспомни, ведь она без колебаний на долгие годы отправила тебя в пансион!

Повторяю: золото твое. Не трать его, пока не вырастешь, оно откроет тебе путь к успеху в любом деле, поможет уехать из страны, если жизнь здесь станет невыносимой из-за нашествия коммунистов. Я горжусь тем, какой замечательный я придумал тайник, кубышку…

Письмо на этом обрывалось. Если верхнюю часть от прямого попадания солнечных лучей защищала тень от пресс-папье, то с нижней дело обстояло худо: буквы и чертеж выгорели полностью, и бумага обрела первоначальную белизну. Жюльен вырвал изо рта трубку и поднялся с кресла. Он не был уверен, что прочел все до конца, и наклонился над столом, так что письмо оказалось прямо под его глазами. Но больше в нем ничего не было. Напрасно пытался мальчик смахнуть с листка пыль — конец послания Шарля Леурлана не возник из небытия.

И тут же в голове Жюльена, прочитавшего не один детективный роман, стали возникать предположения. Или солнце съело часть письма, или Адмирал по какой-то причине прервался, решив дописать его позднее. «Возможно, — рассуждал мальчик, — как раз той ночью в дом и попала бомба, точнехонько в ту секунду, когда он собирался начертить план тайника. Он не рискнул здесь оставаться, поскольку был уверен, что бомба вот-вот взорвется…» Версия не слишком убедительная, но как тогда объяснить, что Адмирал не дописал письмо и на следующий день? Испытал какое-то потрясение или все намного проще: забыл о нем?

От последнего предположения Жюльену стало не по себе. Он знал, какое чудовищное опустошение производит порой старость в мозгу человека, помнил, что когда-то давно у них работал восьмидесятипятилетний батрак, в прошлом газетчик, физически еще сильный, крепкий, но время от времени забывавший имя президента Республики. Это превратилось в жестокую игру для остальных батраков, которые без конца задавали ему коварный вопрос. Бедняга хмурился, сдвигал брови к переносице, морщил лоб, безуспешно пытаясь извлечь из ветхой черепной коробки информацию, которая улетучивалась сразу, как только туда попадала. Возможно, и Адмирал дошел до той крайней точки, когда его изношенная память окончательно отказалась ему служить? Разве не мог он однажды утром проснуться, начисто забыв, где накануне закопал клад? В этом не было ничего невероятного. Он отложил отправку письма в надежде, что со дня на день память к нему вернется, чего так и не произошло. И Шарль Леурлан умер, так и не вспомнив. «Или он начертил план, — продолжал рассуждать Жюльен, — но одновременно забыл и о существовании сокровища, и о самом письме, а потом солнце все уничтожило…»