Зимняя жатва

Мальчик надел рубашку и пятерней пригладил волосы. Со стороны леса вновь раздался смех, на сей раз более громкий — одновременно зазывный и ядовитый, знак приязни и пренебрежения. Теперь уж сомнений не осталось — смех принадлежал Рубанку. При рождении ему дали имя Этьен, но, оставленное без употребления, оно в конце концов позабылось. Для всех он был Рубанком, сыном Горжю — бывшего работника скотобойни, который себя именовал не иначе как Королем маски Брюно.

Маска Брюно, использовавшаяся в 1920-е годы, состояла из кожаного приспособления, полностью закрывавшего морду животного — узнав об этом, Жюльен испытал приступ тошноты, — оснащенного на уровне лба большим и острым металлическим шипом. После того как ремни намордника застегивались на затылке будущей жертвы, достаточно было точным ударом молота вогнать шип так, чтобы он пробил лобную кость и вошел в мозг. Методика имела то преимущество, что маска «ослепляла»: не видя, откуда наносится удар, животное не пыталось увернуться и ожидало приговора, погруженное в апатию, в полудреме, словно находилось ночью в своем стойле.

Горжю со скотобойни давно ушел, однако в кухне на гвозде у него висела маска смертника, которую он использовал для устрашения не в меру расшалившихся детей. Несколько раз он застегивал зловещий реквизит на голове собственного сына, дабы научить его послушанию. Ручищи у Горжю были мускулистые, ладони огромные, как у каменотеса, он легко, с трех ударов молотом, полностью вгонял в землю кол. С сыном он обращался грубо, но тот не держал на отца зла, а воспринимал все как должное.

Не чувствуя уколов шипов и колючек, весь во власти тревожного возбуждения, Жюльен со всех ног бросился к кустарнику. Очень уж он любил Рубанка, когда был ребенком, — тот часто болтался у них на конюшне. Сыну отставного палача тогда было лет десять. Грязный как поросенок, он знал лес как свои пять пальцев — ему были известны все его тайны.

Жюльен резко остановился. Перед ним выросла фигура человека, одетого в лохмотья, на плечах — две здоровенные котомки, туловище перепоясано толстым кожаным ремнем. Рубанок…

Сколько ему теперь? Должно быть, уже шестнадцать. Не очень-то он вытянулся, но тело развилось, стало мускулистым, что придавало ему вид взрослого мужчины. Куда девалась звериная гибкость членов, стройность маленького фавна, отличающая некоторых детей, выросших на природе! Рубанок прочно стоял на ногах, слегка откинувшись назад, словно держал в руках невидимые поводья. Распахнутый ворот рубахи открывал мощную грудь, исполосованную резкими линиями мышц. Жесткие, непокорные волосы цвета спелой пшеницы напоминали горсти соломы, кое-как посаженные на клей, который Рубанок использовал для ловли птиц. Очень белая кожа была сплошь усеяна рыжеватыми пятнами, квадратное лицо казалось шкатулкой, грубо вытесанной из дерева твердой породы, надежно скрывающей от посторонних глаз свое тайное содержимое. Смотрел он на Жюльена исподлобья, чуть скривив губы в равнодушной ухмылке, — словно по шкатулке прошелся резец и слегка соскользнул вниз.

Мальчику отчего-то пришло в голову, что Рубанок кажется не просто неподвижным, а вросшим в землю, ноги его уходят глубоко в почву сильными розовыми корнями. В нем было что-то незыблемое — толкни его в плечо, и он не сдвинется ни на дюйм.

— Вернулся, значит? — произнес Рубанок. — Не скажешь, что возмужал. Все тот же городской мальчик-с-пальчик: хиляк с тощими руками, невзрачный, как репа.

— Что у тебя в котомках? Уж не гномы ли? — поинтересовался Жюльен, усаживаясь на пенек.

Не стоило отвечать на провокацию. Девчонки после долгой разлуки обнимаются и рыдают, парни же начинают с оскорблений — таково неписаное правило.

— В этой гриб-трутовик, — снизошел до объяснений Рубанок, — счищаю его с деревьев, а потом продаю на фабрику, где делаются зажигалки, или в аптеку на лекарства. Во второй — конский помет. Ты-то, конечно, не знаешь, но лошадиное дерьмо на вес золота: лучшего удобрения не существует. Оценишь, если будешь выращивать картошку на своем огороде. У меня собственная клиентура — я кое-что с этого имею, ведь мой папаша все такой же скупердяй.

Они продолжали рассматривать друг друга, ноздри их слегка дрожали, как у принюхивающихся собак. От Рубанка пахло нестираной одеждой и влажными босыми ногами, чмокающими внутри грубых башмаков.

— Несет от тебя, как от парикмахера, — захихикал парень. — Черт! Уж не стал ли ты педерастом? В пансионах это обычное дело. Ведь признайся, наверняка тебя приучили ко всякому скотству в твоем вонючем Париже? К примеру, заставляли переписывать сотню строчек, если утром тебе случалось не намылить задницу. Так или нет?

Рубанок был напряжен, готов к обороне, и Жюльен это почувствовал. Он пожалел, что пошел в лес. Как поведет себя мать, если, проснувшись, не найдет его рядом?