Зимний скорый

В любой заводской гостинице любого промышленного городка Сибири, Украины, Казахстана в девять вечера все постояльцы сбивались у телевизора смотреть программу «Время». Шумели, покуривали, пока вначале проходили никому не интересные сюжеты из внутренней жизни Союза — цеха, стройки, пашни. И мгновенно стихали, едва появлялась на экране карта северных провинций Вьетнама, чьи трудно произносимые и до того никогда не слыханные названия — Лангшон, Куангминь — в те дни были самыми известными и самыми тревожными словами.

Напряженно смотрели, как сквозь джунгли катят грузовики, облепленные вьетнамскими бойцами. Как эти маленькие, похожие на детей солдатики — в защитных панамах, с «калашниковыми» — перебегают в зарослях. Почему-то особенно умиляло то, что многие из них бежали с сигаретами в зубах, покуривая на ходу.

Ни до, ни после, ни к одному народу не было на памяти Григорьева такой всеобщей симпатии, как в те дни к вьетнамцам. Ощущалось само собой: если б не эти скуластенькие, раскосые пареньки в панамах со звездочками, вполне вероятно, вот так же перебегали бы сейчас, пригибаясь и прислушиваясь к близким разрывам, наши советские мальчишки.

Даже Димка, бывало, когда Григорьев звонил ему, первым делом спрашивал:

— Ну, как там вьетнамцы? Кроме газетного ничего не знаешь? Хули они так странно воюют — регулярную армию не пускают, ополченцами отбиваются? А почему никто авиацию не поднимает, пехотой одной дерутся? Или уговор у них такой?

Грянула в Иране удивительная «исламская революция», священники сбросили шаха. Сам лектор из райкома не скрывал недоумения и сильней обычного пожимал круглыми плечами:

— Всё равно, что у нас в России скинули бы царя-батюшку свои же попы!

Мир бушевал. Волны ярости и безумия вздымались у самых границ Союза. И после телевизионных кадров со стрельбой, пожарами, ревущими толпами как-то особенно странно и тревожно было смотреть на деревянные, покрытые вытертой клеенкой «потоки», за которыми по-птичьи гомонили работницы в синих и грязновато-белых халатах.

Нет, не ожидал он, что Димку арестуют. Но в тот апрельский вечер, когда приземлился в «Пулково» после очередной командировки, что-то будто повело его, потянуло из зала прибытия наверх, к телефонам-автоматам. Сам не понимал: что за беспокойство? О родителях он тогда не слишком тревожился (отец еще не болел), всегда по возвращении звонил им уже из своей, то бишь нининой, квартирки. А тут — хочешь верь, хочешь не верь в телепатию: ноги сами занесли в модерновую, как всё в «Пулково», сферу из оргстекла с телефоном. Нашел двухкопеечную монетку, накрутил родительский номер.

— Вернулся? — спросил отец. — Ты где, дома уже? В аэропорту… — отец замялся. — Ты вот что: давай, позвони-ка Димке. То есть, этой, сестренке его. Она тут звонила, тебя разыскивала. Плакала бедняга.

— Что случилось?!

В трубке было слышно, как отец вздохнул:

— Хреновина, сынок. Похоже… посадили его.

Будто в самолете, ухнувшем в воздушную яму, сердце подпрыгнуло к горлу. Так растерялся, что долго и тупо, как пьяный, перебирал мелочь в кошельке, не находя больше ни «двушки», ни копеечных монеток. Наконец, обругав себя, сообразил, что позвонить можно и гривенником.

В трубке отозвался медленный старушечий голос:

— Алло.

Он решил было, что это соседка. Нетерпеливо бросил:

— Стеллу позовите, пожалуйста!

Но еще прежде, чем услыхал в ответ раздавленное, стонущее «Женечка, ты?», сверхчутьем успел осознать и свою ошибку, и всю безнадежную реальность свершившегося…

В те месяцы, пока тянулось следствие и Димку держали в «Крестах», они с Мариком собирались у Стеллы чуть не каждую неделю. В памяти всё сплавилось в один бесконечный, тягостный разговор. Сидели за тем же круглым столом, за которым когда-то готовились к экзаменам. Девятилетняя Катька мышонком забивалась в угол и оттуда молча следила за ними, только поблескивали испуганные глазенки.

Стелла, — уже не ссутулившаяся, просто сгорбленная, — повторяла много раз одно и то же:

— На работе арестовали Димочку. Утром уходил — ничего не ждал, даже настроение хорошее было. А днем — я в садике за малышами убираю — воспитательница кричит: иди к заведующей, тебе на ее телефон звонят! А это Димочка — оттуда уже, от следователя… Чтобы я белье принесла, щетку зубную, мыло…

Глаза ее были сухими. Видно, сразу выплакала столько, что слез больше не осталось, лишь в голосе прорывались рыдающие нотки.

Она рассказывала про обыск:

— Димочка по телефону предупредил: если придут, пусть хоть всё перероют, не мешай, терпи. Тут у него трубку и выхватили. Наверно, испугались, что подсказывает мне, как чего спрятать… Явилась команда целая: «А ну, выдавайте добровольно — золото, драгоценности, наркотики и оружие!» Копались, копались. «А ваш брат не хранил дома служебные бумаги — всякие счета да наряды?» И правда, всё перевернули. Забрали мою сберкнижку на сорок рублей, коробочку с витаминами и димочкины запонки с янтарем… — Задыхаясь, она умолкала.