Зимний сон

– Сказал, что как только брат увидел твои полотна, тут же бросился покупать краски, кисти, холсты. Два миллиона потратил – целую комнату захламил в родительском доме. У них известное семейство, они веками продавали кимоно.

У него была семья, деньги – все то, чего я был лишен. Вот главное наше с ним отличие.

Я открыл две банки пива, одну протянул Нацуэ. Она не сразу стала пить – долго любовалась капельками влаги на запотевших стенках.

– Нацуэ, я понимаю чувства тех, кто рисует. Когда я вижу их полотна, мне многое становится ясно. Это я к тому, что понимать чувства Койти Оситы я не собираюсь.

– Ясно.

Нацуэ отставила непочатую банку.

– Все гораздо проще. Брат пришел не один – с ним был следователь. Считают, что якобы Осита с тобой контактировал и до сих пор поддерживает связь. Он в этом уверен. Весьма здравомыслящий молодой человек, у него сильная логика. Послушать его доводы – так и согласиться недолго.

– И ты приехала разнюхивать?

Я улыбнулся, но Нацуэ не отреагировала.

– Это не важно. Полиция тебя в покое не оставит. Следствие зашло в тупик, да только подкупила их забота братца. Думаю, в этот раз они будут полюбезнее – хотят послушать твою версию.

Интересно, о ком больше брат печется? Неужели он считает, что можно запереть Оситу в сумасшедший дом, и тот продолжит заниматься живописью? Тут и сомнений нет: несвобода его задушит. Видимо, потребность засадить брата под надежный засов проистекает из других соображений: репутация семьи превыше всего.

Осита не опасен. Живет сам по себе, волнуется, что не сможет творить в одиночестве и что попытки рисовать для него неразрывно связаны с Акико. Весьма здравые опасения.

Я подкинул в очаг пару поленец, древесина пощелкала искрами и разгорелась.

– И что ты хочешь сказать?

– Ты поддерживаешь связь с Койти Оситой?

– Ну, предположим.

– Тогда ты должен известить его семью или полицию.

– Ты считаешь, что мы общаемся. Поэтому подняла вопрос.

– Да. Удивительно, ты постепенно становишься нормальным человеком. Будто передал свою одержимость кому-то другому, такому же, как ты.

– Хочешь сказать, что Осита, убивший двоих, такой же, как я?

– Знаешь, я самая заурядная женщина. И мы можем сколько угодно быть знакомы, сколько угодно вместе спать, я все равно не смогу впитать твою одержимость. Да, пусть я обычная, но все равно о тебе думаю. Я присматриваюсь к тебе, и мне многое становится ясно.

– Может, хватит уже?

– Умолкаю.

– Ты меня не спасешь. Мне достаточно, что ты рядом. И перестань все время думать.

– Хорошо, не буду.

– Зря ты мне рассказала. Не рассказала бы – считал бы тебя крутой телкой.

– Хочешь сказать, я самая обычная?

– Я тоже обычный. Теперь мне это ясно. Нацуэ пожала плечами.

– Когда гений начинает говорить, что он обычный, он становится занудой.

– И пусть.

Я засмеялся; по лицу Нацуэ не пробежало и тени улыбки.

4

Осита четыре дня не выходил из спальни на втором этаже.

На второй день я к нему поднимался, но он не открыл дверь. Я звал его, он не отзывался. Вел себя как обиженный ребенок. На третий день он перемолвился словцом с Акико и поел.

– А сегодня утром он вышел из комнаты и даже выглянул на улицу. Я с час порисовала, и он вернулся к себе. Запираться не стал, но когда я вошла, так и не повернулся – лежал, уткнувшись в стену.

Возможно, когда он рисовал, его терзало опасение, что в одиночку он ни на что не способен. Осита видел то, что ему хотелось запечатлеть, а рука не слушалась, и чувства не повиновались. Мысль, что Акико в это время спокойно рисует, казалась ему невыносимой.

Два художника на одну картину – нет, так не пишут. Пытаясь сбежать от этой ситуации, Осита не нашел лучшего способа, чем изолироваться от внешнего мира. И все-таки он отдавал себе отчет в том, что картины, написанные в одиночку, будут чего-то лишены.

– Ты не против, если я с ним поговорю?

– Нет, конечно. На тебя последняя надежда.

– Возможно, будем говорить не о том, о чем ты предполагаешь.

Я не просто выполнял просьбу Акико: к Осите у меня был свой интерес.

Я в одиночестве поднялся на второй этаж, постучался в дверь спальни и повернул ручку.

– Осита.

– А-а, это ты.

Осита лежал на кровати. Он хотел было отвернуться, но, передумав, сел на кровати.

– Я слышал, ты уже несколько дней не рисуешь.

– Не то чтобы не рисую, я просто не могу. Рука не слушается.

– Ну вот, ты уже заговорил как заправский художник.

– Разве?

Осита почесал отросшую бородку. Пальцы его были испачканы краской.

– Я видел твою работу. Когда ты пишешь вместе с Акико, получается цельная картина.

– Вот и я о том же.

– Не знаю, как быть. Я думал, надо позволить ей рисовать на моем холсте, а с другой стороны, не хочу, чтобы его кто-нибудь касался. Кто угодно, не важно.

– Никому не надо касаться твоего холста. Достаточно, если ты будешь смотреть на рисунки Акико. Тебе надо просто к ним привыкнуть. Если получится – поймешь, в чем там дело, а понять – все равно что украсть. Ты ведь и сам уже понял.

– У нее та же самая история?

– Один в один.

– Значит, она не может рисовать без меня, как я – без нее?