Зимний Ветер

— Товарищи и граждане! Час назад вся власть в городе перешла в руки временного военно-революционного комитета Советов при Румчероде. Последний оплот буржуазной контрреволюции пухнул. Да здравствует Советская власть! Да здравствует союз рабочих и крестьян всех национальностей! Да здравствует международный социализм!

Он размахивал своей кожаной фуражкой и так громко кричал, желая перекричать свист норд-оста, что сразу же сорвал голос и теперь лишь открывал и закрывал рот, откуда вылетало сипение.

Но народ, в общем, понимал его.

Потом ему стала помогать Марина.

— Товарищи и граждане! — кричала она. — Соблюдайте спокойствие! Собирайтесь утром возле своих районных Советов! Посылайте представителей на первое пленарное заседание Одесского Совета в Воронцовский дворец! Долой буржуазию и контрреволюционную Центральную Раду! Да здравствует Советская власть! Да здравствует великая бескровная Октябрьская социалистическая революция и ее вождь товарищ Ленин!

Она с упоением произносила это имя — Ленин — и мысленно видела его — дядю Володю, — и Смольный, и маму, и Надежду Константиновну, и туман над Петроградом, и трехтрубную «Аврору» против Зимнего дворца, и балтийских чаек, скользяще взлетающих изпод мостов Невы, и октябрьские тучи над аркой Генерального штаба, над Александровским столпом, над ангелом с крестом, бессмысленно поднятым над суровым, революционным городом.

Рабочие окраины — Чумка, Сахалинчик, Ближние Мельницы, Дальник, — несмотря на ночное время, кипели. У хорошо знакомых ворот железнодорожных мастерских Гаврик увидел красный открытый автомобиль с солдатом за рулем.

— Посмотри, Марочка.

— Что?

— Знаменитая машина братьев Пташниковых. «Бенц», девяносто лошадиных сил. Ее реквизировали еще летом. Теперь на ней ездит товарищ Чижиков. Обрати внимание на сигнальный рожок: играет матчиш. Не веришь? А ну, братишка, сыграй, — обратился Гаврик к солдату.

— Пожалуйста, — лениво согласился сонный солдат и сжал резиновую грушу автомобильного рожка: видать, ему уже порядком надоело всем и каждому демонстрировать знаменитый сигнал, некогда спьяну купленный младшим Пташниковым в Париже.

Действительно, рожок довольно музыкально запукал, выдувая одну за другой резкие ноты, в целом составлявшие игривый кафешантанный мотивчик: «Мат-чиш пре-лест-ный та-нец… Там-там, там, там-там. Привез его испанец…»

— Ну так и далее, так и далее, — сказал не без некоторого самодовольства солдат, повернулся спиной, положил голову на руль, прикрыл ухо шапкой и снова заснул.

— Слыхала, Марочка? Так что теперь все одесские буржуи бегают от этого матчиша, как черт от ладана.

Гроза буржуев, начальник Красной гвардии Чижиков приехал в железнодорожные мастерские осматривать строящийся бронепоезд.

Две бронированные площадки со следами сварки на стальных плитах, с вращающимися орудийными башнями, из которых торчали стволы трехдюймовок, совсем уже готовые, стояли на рельсах во дворе мастерских, а паровоз еще находился в цеху, где на нем заканчивали клепку брони.

Товарищ Чижиков — сам по профессии котельщик с судоремонтного завода Равенского — стоял возле паровоза, наблюдая за тем, как молодой рабочий в фартуке поверх солдатской телогрейки нес в длинных щипцах раскаленный, малиново-красный грибок клепки, в то время как другой рабочий — старик в треснувших грязных очках, с ремешком на голове, как у сапожника, — держал в жилистых руках, обнаженных по локоть, пудовую кувалду, ожидая момента, когда надо будет ударить по клепке.

— Последняя? — излишне громко спросил Чижиков у старика и подставил большое волосатое ухо.

— Чего?

— Последняя клепка, спрашиваю?

— А! Последняя, — ответил старик также излишне громко.

Чижиков кивнул головой.

— Дай-ка, папаша, мне разок клепануть, — попросил он густым голосом и, сноровистым движением переняв из рук старика кувалду, покачал ее.

— Напоследок.

— Давай показывай.

Молодой рабочий всунул с задней стороны в отверстие толстой брони угрюмо светящуюся клепку, подставил молот, и Чижиков, размахнувшись, очень точно — как показалось, даже не слишком сильно — ударил по головке клепки.

Звук был негромкий, вязкий, но сильный. Чижиков зло, с удовольствием крякнул.

Это был широкий, коренастый человек в старой капитанской фуражке, сплюснутой, как блин. Несмотря на мороз, он приехал в одном синем кителе — тоже капитанском — с потертым стоячим воротником, едва сходившимся на его могучей шее.

У него были угольно-черные широкие брови и такие же усы, опущенные вниз, как подковы, и то напряженно-внимательное выражение темных на белом лице глаз, какое бывает у глухих.

Как почти все котельщики, он был сильно туг на ухо.

Окончив клепать, он опустил на землю кувалду, и она, закачавшись, стала рукояткой вверх, как ванька-встанька.

Гаврик заметил, что Чижиков, и без того не отличавшийся веселым характером, стал теперь еще мрачнее. Его глаза светились злобно, и резкая, косая черта поперек низкого лба казалась еще чернее под треснувшим козырьком капитанки.