Зимний Ветер

Внутри здания штаба раздавались глухие выстрелы, и сверху полетело битое стекло из окна, вырванного взрывом ручной гранаты.

Вдруг распахнулась входная дверь, и два матроса, обмотанные пулеметными лентами, вытолкали прикладами на улицу генерала ЗаряЗаряницкого.

Он был без шапки, в шинели, с одним оторванным, а другим полуоторванным погоном, который висел на плече, с разбитым пенсне, болтающимся на ухе на золотой цепочке, в хорошо начищенных хромовых сапогах с маленькими шпорами, царапающими каменные ступени крыльца.

— А… — сказал Гаврик.

Матросы толкнули генерала к стене здания возле водосточной трубы с одним вырванным, запачканным известью костылем.

Все это происходило с чудовищной быстротой и неотвратимостью.

Гаврик поднял наган.

— Погоди, еще не стреляй, — сказал Синичкин, легким повелительным движением остановил Гаврика.

Матросы отошли в сторону.

— Генерал Заря-Заряницкий, — сказал Синичкин сурово и поправил на носу свои маленькие железные очки. — Вы контрреволюционер и предатель! Мы таких людей караем! Не взыщите. Именем революции!

Заря-Заряницкий, по-видимому, хотел что-то сказать, но Гаврик выстрелил, и он, раскинув шинель на красной генеральской подкладке, упал затылком на цинковую водосточную трубу, и его грубое, злое, испуганное лицо с серебряным ежиком волос над низким лбом тотчас стало равнодушно-отчужденным.

Теперь это мертвое, нечеловечески-неподвижное, белое лицо все время стояло перед глазами Гаврика, и он ненавидел Заря-Заряницкого вдвойне, как врага-контрреволюционера и как человека-предателя, заставившего его, Гаврика, запачкать свои руки кровью и взять на душу убийство.

— Ты уже здесь, вояка! — сказал Петя, входя в зал первого класса. — Ну, поздравляю с победой. А где же Марина?

Он привык, что Гаврик и Марина всегда были вместе.

— Разве ты ничего не знаешь? — спросил Гаврик со странной, остановившейся улыбкой.

— Нет. А что?

Гаврик продолжал смотреть на Петю воспаленными глазами с золотистыми ресницами. Петя почувствовал, что холодеет.

— Нету больше Марины, — сказал наконец Гаврик с усилием и жалко улыбнулся.

Он механически быстро замотал и заправил обмотку, встал на ноги и положил Пете на плечо обмороженную руку.

— Ты шутишь, — прошептал Петя. Это было выше его понимания. — Когда? — спросил он.

— Позавчера, на углу Пушкинской и Троицкой, — ответил Гаврик, продолжая все так же грустно, просительно улыбаться.

— Нет! — воскликнул Петя, отступая на шаг.

— Да, брат, — сказал Гаврик, глядя в глаза Пете слезящимися, красными глазами.

Они сели рядом на прилавок газетного киоска.

Трое суток назад, ночью, в день победы, на этом самом месте сидел Терентий и грозил Марине пальцем: „Гляди! Ты бы лучше дома сидела. В твоем положении бегать по городу не слишком полезно“.

С того времени мало что изменилось в зале первого класса. Те же искусственные пальмы с пыльными войлочными стволами, буфет, похожий на орган, громадный самовар с медалями, дубовая мебель. Лишь в одном месте отвалился кусок лепного потолка, и паркетный пол был по всем направлениям испятнан известковыми следами солдатских ног, да кое-где были выбиты стекла, так что по всему залу летели сквозняки.

— Ты знаешь, — сказал Гаврик, — у нас с Мариной готовился хлопчик, Марат.

Петя снял фуражку с пятном от кокарды и вертел ее в руках, не зная, что сказать. Слова были бессильны. Он боялся раскрыть рот, чтобы не зарыдать.

— Ты ее когда-то любил, верно? — спросил Гаврик, пристально рассматривая белые следы на полу.

— Любил, — ответил Петя.

Теперь ему казалось, что он любил всю жизнь только ее одну.

Он сказал о ней, как о мертвой, но все же никак не мог поверить, что ее уже действительно больше не существует на свете. К этой мысли еще надо было привыкнуть.

Петя ничего не чувствовал, кроме странной душевной опустошенности. Он не знал, что сказать еще Гаврику и следует ли вообще что-нибудь говорить.

Они долго молчали.

Вдруг Гаврик очнулся, заторопился, соскочил на пол и своим обычным, решительным, коротким движением подтянул пояс.

— Я пошел, — резко сказал он.

— Куда?

— В Валиховский переулок.

— А там… что?

Гаврик с удивлением посмотрел на Петю.

— Там она.

— Где?

— В университетской клинике. В морге, — сказал он отчетливо и отвернулся.

— Я с тобой.

— Нет!

Он закинул за спину винтовку и, не оборачиваясь, пошел к выходу.

Петя смотрел ему вслед, на его подпрыгивающую винтовку и никак не мог до конца понять всего, что случилось. Это была первая смерть близкого человека, друга, сверстника. Петя попытался представить себе Марину такой, какой он видел ее в последний раз, но никак не мог. Она все время ускользала. И еще должен был быть Марат. Этого Петя совсем никак не мог вообразить. Она все время представлялась девочкой, подростком, с черным шелковым бантом в каштановых волосах, в коротком летнем пальтишке, с репейником в чулках. Он вспомнил, как она спала в катакомбах на ящике от „американки“, положив голову на колени матери и поджав ноги в маленьких пыльных башмачках на пуговицах, из которых один просил каши.