Зимний ветер. Катакомбы

— Какого старика?

— Может быть, вы слышали — Левченко Афанасия.

— Старого Левченко?

— Вот именно.

— Убили старого Левченко? Что вы говорите!

— То, что слышите.

— Да ему ж, мабуть, восемьдесят рокив, старому Левченко!

— А они его убили, не посчитались.

— За что же?

— За то, что он им не захотел показать, где его внуки сховались. У него внуки в партизанском отряде, и он их не хотел выдать.

— И они его убили?

— И они его, не сходя с места, убили из винтовки за клуней, а потом тело его выставили посреди Усатовых хуторов, возле церкви, и не велели три дня хоронить, чтоб другие люди видели, на что они способные.

— Ах, злыдни! Ах, каты проклятые!

В гулком стволе колодца послышалось сдержанное рыдание.

— Я вас прошу, не плачьте так громко! Если они увидят, что две женщины стоят возле колодца и плачут, то безусловно заберут в комендатуру. Они у нас не разрешают людям даже останавливаться на улице и разговаривать.

— У нас то же самое…

— Давайте лучше набирать воду.

Наступило молчание, и сверху одно за другим опустились, а затем поднялись два обледеневших ведра.

Пока ведра опускались и поднимались, Петя и Валентина смотрели друг на друга неподвижными глазами.

— К нам сегодня утром пригнали целую роту солдат, — снова раздался вверху шепот.

— И к нам тоже. А пушки к вам привезли?

— Нет, пушек не привозили.

— А к нам привезли две пушки. Теперь у нас, на Усатовых хуторах, стоит ихний штаб. В бывшей школе. Всюду патрули.

— Что им, катам, здесь нужно?

— Ихние солдаты говорят, что скоро будут выбивать из Усатовских катакомб партизанов…

— Ты слышишь? — шепотом сказала Валентина, изо всех сил сжимая Пете руку.

— Слышу, — одними губами ответил мальчик.

— Как же они их будут выбивать? — сказал первый голос.

— Будут бить из пушек.

— Пушками не выбьешь.

— Они думают, что выбьют.

— Не выбьют. Их ничем не выбьешь!

Петя и Валентина переглянулись.

— Они против пуль и против снарядов заговоренные. Весь отряд заговоренный. Они все невидимки.

— Слышь, Петька, мы с тобой заговоренные! — шепнула Валентина, таинственно блестя глазами.

— А много их? — сказал второй голос.

— Более чем полторы тысячи.

— У нас солдаты говорили, что две тысячи.

— Может быть, и две. У них там, под землей, говорят, целый город. Танки есть, самолеты…

Петя и Валентина снова переглянулись.

— Фашисты сегодня утром разведку делали возле Усатовского кладбища. Нашли там в скале какую-то трещину. Говорят, ход в катакомбы. Но они, конечно, туда не полезли — побоялись. Они только вокруг расставили посты и никому не велели даже близко подходить. Кто подойдет ближе чем на пятьсот метров, в того стреляют без предупреждения.

— Ах, каты поганые!

— А днем туда ходили их минеры с ящиками и все вокруг заминировали, теперь оттуда ни хода, ни выхода.

Валентина чуть не вскрикнула. Для того чтобы не вскрикнуть, она до крови прикусила губу и с такой силой сжала руку Пети выше локтя, что мальчик тихо застонал.

— Тише! — прошептала она, и ее глаза засветились в полутьме, как фосфор. — Ты слышал?

— Слышал.

— Они заминировали… ты понимаешь?

Ей не надо было объяснять Пете значение того, что они узнали. Это было слишком ясно. Почти каждый день через усатовский ход «ежики» выходили на боевое задание или возвращались с боевого задания подпольщики. Со дня на день ждали через этот ход Синичкина-Железного. Теперь этот ход был заминирован.

Они схватили ведра и с самой большой быстротой, с какой только возможно было двигаться по тесному и низкому подземному ходу, двинулись назад в лагерь.

25. ЧЕРТ УКРАЛ МЕСЯЦ

Сквозь свист и треск атмосферических разрядов послышался знакомый голос диктора, но такой глухой и такой далекий, что с громадным трудом можно было разобрать его с каждой секундой слабеющее бормотание. Это было что-то не совсем понятное и совсем необычное — какое-то длинное, монотонное перечисление: «…шестьсот сорок восемь орудий, тысяча двести семь пулеметов, восемнадцать тысяч винтовок, четыре миллиона патронов, один бронепоезд…»

— Трофеи… — сказал Леня Цимбал таким осторожным, таким вкрадчивым и таким тихим, ласковым шепотом, как будто бы это говорил не человек, а сказочный эльф. — Товарищи, чтоб я пропал — трофеи!..

Вдруг он вскочил, изо всех сил одновременно ударил каблуками в землю, швырнул шапку в стенку и, уже не стесняясь и не сдерживаясь, закричал во все горло:

— Будь я трижды проклят, если это не трофеи!

— Подождите, — сказал Черноиваненко и вытер рукавом вспотевший лоб. Тихо, товарищи!

Он понял, что наконец наступила минута, которую с таким страстным нетерпением, с такой надеждой, с такой верой ждали все советские люди. Его лицо сделалось строгим, бледным, даже красивым. И он произнес медленно, раздельно, как бы выпуская слова из самой глубины души:

— Товарищи, я думаю, что это большая победа Красной Армии под Москвой. И об этой победе мы обязаны как можно скорее сообщить усатовским жителям… Туляков, готовься к выходу наверх.

Туляков был большой мастер этого дела.