Зимний ветер. Катакомбы

— Здравствуйте, Георгий Никифорович, — сказал молодой человек отчетливо. — Я к вам от Софьи Петровны. Она прислала узнать, чи вы получили письмо с Бухареста от господина Севериновского.

Сердце Колесничука дрогнуло. Он широко улыбнулся и произнес со вздохом еле сдерживаемой радости и нетерпения заученную фразу:

— Представьте себе, уже два месяца нет писем. Такой неаккуратный господин!

Глаза молодого человека просияли.

— Слушайте, — быстрым шепотом сказал он и оглянулся на дверь, — имею пару слов от Черноиваненко. Во-первых — пламенный боевой привет, а во-вторых — ряд поручений. Срочно необходимы копировальная бумага и ленты для пишущей машинки размером тринадцать миллиметров. Можете обеспечить?

— Безусловно, мсьё, — привычным тоном господина Пржевенецкого сказал Колесничук, изгибаясь над прилавком, но сейчас же спохватился и поправился: — Обеспечу. А сколько надо копирки и лент?

— Копирки листов двести — триста, а ленты катушек пять. Не мешало бы также тонкой бумаги, чтобы можно было делать четыре-пять копий. Бумаги чем больше, тем лучше. Наш запас уже на исходе, а расход большой. Понимаете?

— Понимаю, — кивнул головой Колесничук. — Обеспечу.

— Теперь еще такое дело: пару обыкновенных автомобильных аккумуляторов, но только хорошо заряженных.

— Это уже труднее, — подумав, сказал Колесничук.

— Хоть из-под земли!

— Постараюсь.

— Не «постараюсь», а «так точно»! — прошептал молодой человек и нервно покрутил на голове свой пыжиковый треух.

Колесничук обидчиво пошевелил крашеными усами, но вместо того чтобы обидеться, хлопнул ладонью по прилавку и воскликнул:

— Нехай так! Будет. Обеспечу, — и вдруг улыбнулся своей широкой, запорожской улыбкой.

— Ну, вот это другой разговор! Теперь: все эти предметы вы, прошу вас, культурненько запакуйте, по возможности, в один большой пакет, а еще лучше забейте в ящик. До вас заскочит человек.

— Будет сделано.

— И еще один вопрос, — несколько замявшись, сказал молодой человек. Гроши. Давайте выручку, сколько у вас там есть, а то у нас люди уже вторую неделю сидят на голодном пайке. Приходится за продуктами посылать на базар, а там, к сожалению, даром не дают. И надо эту операцию провести в два счета, а то возле кафе Робина меня дожидается еще один наш товарищ.

То и дело посматривая на дверь, Колесничук торопливо достал из ящика шкатулку и сунул в подставленный карман молодого человека всю наличность.

— Живем! — сказал тот, протягивая Колесничуку руку, во все поры и складочки которой въелась серая подземная пыль. — Большое спасибо. До скорого!

Они крепко пожали друг другу руку, и молодой человек хотел было уже выйти из магазина, но Колесничук сказал:

— Молодой человек, подождите. А расписка?

— Верно!

Молодой человек быстро пересчитал деньги, написал расписку на клочке бумаги, который дал ему Колесничук, и исчез так же внезапно, как и появился.

Все это произошло с такой быстротой и четкостью, что Колесничук не сразу пришел в себя от неожиданности. Когда же он очнулся, то вдруг спохватился, что ничего не успел узнать о Раисе Львовне. Как был, без пальто и шапки, он выбежал на улицу, чтобы вернуть молодого человека. Но его уже и след простыл.

В лицо Колесничуку ударил жгучий ледяной ветер, хлынувший откуда-то сверху, с крыши. Облака пурги в смятении бежали по Дерибасовской улице, обгоняя друг друга. Бешеный норд-ост со свистом точильного камня резал углы, врывался в проломы разрушенных домов, в зияющие дыры окон, гнул катальпы и трепал их черные стручки, длинные, как шнурки ботинок. И среди этого белого хаоса, окутавшего город, одна за другой скользили мутные тени людей, которые, еле удерживаясь на ногах, согнувшись, шли против ветра, таща за собой салазки с домашним скарбом и закутанными детьми. Это были евреи, по приказу военного командования идущие на Пересыпь, в гетто. Они шли покорно, одни, без конвоя.

Весь засыпанный снегом, с обледеневшими ресницами и усами, Колесничук вернулся в свой полутемный магазин. Не вытирая лица, он сел на стул возле маленькой, вишнево раскаленной железной печки. Он поставил локти на колени, опустил голову на руки, закрыл веки. Перед его глазами в темноте плавали огненные отпечатки раскаленной заслонки. Он готов был плакать. Только что он видел человека «оттуда» — настоящего, хорошего, советского человека. С каким наслаждением он слушал его свободный, решительный голос! Он читал бесстрашную мысль, написанную на его оживленном, прекрасном, поистине человеческом лице. Он пожал крепкую руку с резкими линиями, в которые въелась пыль катакомб. Ему передали оттуда пламенный боевой привет. В этом привете ему слышался также и голос Раечки. И вот он снова один, в своей добровольной тюрьме, окруженный какими-то дурацкими самоварами, по которым бегают угрюмые отражения печки, а вокруг — буря, шторм, белые привидения вьюги, косо несущиеся по искалеченным улицам, и море, замерзшее до самого горизонта.