Зимний ветер. Катакомбы

Операция, которую он задумал вместе с Черноиваненко, требовала большой выдержки и мастерства. Это был не обычный взрыв поезда, когда состав получает частичные повреждения. Дружинин разработал такую систему минирования, при которой весь поезд, начиная с паровоза и кончая последним вагоном, должен был взорваться.

Громадный состав с авиационным бензином и боеприпасами, который немцы срочно гнали со станции Одесса-порт через Вознесенск и Харьков на Сталинградский фронт.

Взрыв поезда предполагался на четырнадцатом километре, где Дружинин и устроил засаду.

Одновременно на другую железнодорожную ветку, Одесса — Раздельная, на пятнадцатом километре, высылалась группа подрывников, которая должна была, применяя совершенно новый способ, испортить путь на протяжении десяти километров, что уже являлось серьезным ударом по неприятельскому транспорту, так как останавливало движение на несколько суток.

Короче говоря, Дружинин собирался нанести мощный комбинированный удар по вражеским коммуникациям и вызвать панику в тылу.

Две ночи подряд женщины — Матрена Терентьевна, Раиса Львовна и Лидия Ивановна — по очереди подвозили из катакомб к пятнадцатому километру на салазках ящики тола, пулеметы, патроны и пшенную кашу с салом в большой кастрюле, закутанной старым байковым одеялом.

Затем они вернулись в катакомбы и теперь дежурили у нового выхода, получившего название «степной».

Кроме Синичкина-Железного, Пети и Валентины, в штаб-квартире оставалось лишь несколько человек из отряда Дружинина, охранявших несгораемый шкаф и дежуривших у других выходов, которые, впрочем, были основательно заминированы.

Все остальные ушли на операцию.

Несмотря на все свое желание, Синичкин-Железный не только не мог принять участие в операции, но даже не мог дежурить. Его болезнь прогрессировала с угрожающей быстротой. Собственно говоря, он уже умирал. Катакомбы убивали его. Может быть, ему оставалось жить неделю, две, от силы — месяц. Он умирал. Все это видели, знали и ничем не могли помочь.

Как все чахоточные, он не чувствовал своего конца. Наоборот, чем хуже ему становилось, чем бессильней и немощней делалось его тело, тем энергичней работала его мысль, тем сильнее и просветленнее становился ум.

Он был уверен, что у него какой-то особый вид затяжного гриппа, который скоро пройдет — уже проходит, — и ужасно сердился, когда замечал, что к нему относятся как к тяжелобольному.

Еле волоча ноги, Синичкин-Железный ходил по красному уголку, время от времени останавливаясь перед картой области. Он водил худым, желтым, с утолщениями на суставах пальцем, похожим на тонкую бамбуковую палочку, по железнодорожным линиям, задерживаясь возле четырнадцатого километра дороги Одесса — Бахмач и возле пятнадцатого километра дороги Одесса — Раздельная, где предстояла операция. Его громадная тень не помещалась на стене, переходила на потолок, загибалась, висела тяжелым профилем лохматой головы. Он нетерпеливо крутил в руке булавки с красными флажками, испытывая неодолимое желание поскорее воткнуть их в тех местах, где сейчас действовали отряды Дружинина и Стрельбицкого.

Около одиннадцати часов ночи женщины услышали три взрыва. Казалось, вся степь вздрогнула и закачалась. Эхо покатилось во все стороны, отдаваясь в степных балках. И тотчас та небольшая часть горизонта, которая была видна из входа в катакомбы, слабо осветилась багровым льющимся светом. Свет усиливался. Где-то бушевало пламя, раздуваемое норд-остом. На грифельной земле стали видны дымные тени сухого бурьяна и будяков.

— Пошло теперь, пошло… — шепотом сказала Матрена Терентьевна.

— Бензин загорелся, — ответила Раиса Львовна.

Лидия Ивановна сидела, прислонясь к известняковой скале, изо всех сил сжав на груди маленькие руки.

Послышался новый взрыв — раскатистый, дробный, как бы состоящий из множества небольших взрывов, догонявших и опережавших друг друга; сухая, резкая трескотня, рвавшаяся во все стороны в воздухе, как фейерверк.

Перепелицкая повернулась ухом к степи и прислушалась. Ее глаза, освещенные заревом, стали настороженными, прозрачными, как зеленые виноградины с темной косточкой в середине, — глаза Гавриила Семеновича, глаза Валентины: черноиваненковская порода. Она строго наморщила лоб, поправила указательным пальцем волосы под платком:

— Теперь пошли рваться боеприпасы.

Для того чтобы не выдать волнения, она засмеялась тихим, дрожащим смехом. Ее бил озноб. Мелко стучали зубы.

— Жуткий ветер! — с трудом выговорила она, кутаясь в свое старое демисезонное пальто. — Тебе, Раечка, не холодно?

— Холодно, — чужим, отсутствующим голосом ответила Раиса Львовна, неподвижно глядя перед собой в степь, черно-розовую от пожара. — Тише! Слушай! — вдруг живо воскликнула она, хватая Матрену Терентьевну за ледяную руку. — Слышишь?

— Слышу.

В степи раздался торопливый стук пулемета.

Женщины прислушивались к нему с таким напряжением, что на ресницах у них выступили слезы. Крепко держась за руки и прижавшись друг к другу, они сидели в узкой щели, и ветер свистел вокруг них, невидимкой скользя по острым выступам известняка.