Зимний ветер

– Так что, товарищ командир, как вы, значится, пошли на свидание с барышней Заря-Заряницковой, а у них в доме целая корниловская шатия… – начал Чабан, по своему обыкновению, крайне обстоятельно.

– Постой! Откуда тебе все это известно? То есть почему ты думаешь, что я ходил на свидание?

– Так боже ж мий! – воскликнул своим певучим "хохлацким" тенором Чабан, глядя восхищенными глазами на Петю. – Хиба же я не знаю, шо до вас приносили от барышни Заряницкой якусь манесенькую цидульку?

– А ты что, следишь за мною? – мрачно спросил Петя.

– Та боже ж меня сохрани! Я тилько вас жалею и смотрю, чтобы эта Заряницкая охвицерия вас часом не подстрелила. А тут аккурат часа два назад в Александровском парке такая перестрелка поднялась, что я уже подумал, что это вас убивают. Даже собирался бежать к вам на подкрепление.

– Ну и почему же не побежал?

– Потому как стрельба вскорости затихла, – виновато моргая своими густыми, девичьими ресницами, сказал Чабан. – А тем часом и вы сами пришли, только с другого боку.

– Эх ты, герой! На тебя понадейся.

– Никак нет, – жалобно сказал Чабан. – Я за вас всегда готов отдать жизнь. Помните, как я вас тогда на Румынском фронте на своих руках вынес из боя?

Чабан уже давно был самым искренним образом убежден, что это именно он спас прапорщика Бачея и с опасностью для жизни вынес его из боя. Он так часто об этом рассказывал знакомым девчатам и землячкам, так часто напоминал о своем подвиге Пете, что Петя и сам временами начинал этому верить.

– Так ты говоришь, что слышал в парке стрельбу?

– Так точно.

– И что же, сильная была стрельба?

– Еще какая!

– Ну, значит, слава богу, что меня там не было, – с легкой улыбкой сказал Петя. – Что же ты стоишь, Чабан? Иди до дому. Ты где ночуешь сегодня? Небось у госпитальных девчат? Спокойной ночи.

Но Чабан не уходил, переминался с ноги на ногу, видимо собираясь еще что-то сказать.

– Чего тебе? – спросил Петя, хорошо изучивший все повадки своего вестового.

– Разрешите обратиться.

Петя с удивлением посмотрел на Чабана, стоявшего перед ним смирно, руки по швам, каблуки вместе, носки врозь, с вылупленными по-старорежимному глазами, в белках которых отражался синий лунный свет.

– Ну? Обращайся. Говори по-человечески: что? Только без этих старорежимных фокусов. Стой вольно.

– Разрешите мне податься до дому?

Только теперь Петя заметил, что у ворот стоит прислоненная к стене винтовка и на тротуаре виднеется туго набитый вещевой мешок с котелком и фляжкой.

– Ну что ж, – сказал Петя. – Ты человек свободный, демобилизованный, можешь идти куда угодно, никого не спрашивая.

– Никак нет, – твердо произнес Чабан. – Как вы есть мой прямой, непосредственный начальник и боевой командир, то я обращаюсь к вам, по команде.

– Чудак человек! Во-первых, я уже давно не твой командир, а вовторых, из того, что ты за мной когда-то увязался с фронта в тыл, еще ничего не следует, тем более что старая армия демобилизована.

– Никак нет, вы всегда есть мой прямой начальник! – сказал Чабан.

Лицо его покривилось, и Пете даже показалось, что он сейчас заплачет.

– Хорошо, – сказал Петя, – пусть будет так, если это тебе нравится. Но ведь ты все равно – и так и этак – пойдешь домой, независимо от того, что я тебе прикажу?

– Так точно. Все равно пойду домой. Там у нас давно уже всю землю графов Бобринских поделили, одни мы остались неподеленные.

– Так с богом, – сказал Петя и неожиданно для самого себя почувствовал на глазах слезы. – Желаю тебе счастья.

– Покорнейше благодарим, товарищ начальник! – Глаза Чабана сияли. – А вы, Петр Васильевич, не сомневайтесь. Если опять начнется какая-нибудь заварушка, я тем же часом прибуду в вашу часть, служить, как бы сказать, за власть Советов под вашей командой.

– Спасибо, Чабан.

– Рад стараться.

Они обнялись и поцеловались.

От Чабана так вкусно пахло молодым чистоплотным солдатом, юфтовой кожей, грубым сукном, овчиной, махорочкой, салом, ржаным хлебом.

И Петя так живо вспомнил этот знойный июльский день в Румынских Карпатах, когда его, раненого, несли из боя и вокруг сухо трещали сверчки.

– Счастливо оставаться, – сказал Чабан, подхватил свой вещевой мешок, винтовку и, позвякивая котелком, быстро пошел под редкими в лунном небе трескучими февральскими созвездиями по пустынной Маразлиевской, наполовину черной в тени и наполовину синей от месячного света.

А Петя отправился домой, где уже давно его дожидался отец, и, подымаясь по мраморной лестнице, думал о том, что сегодня закончилась какая-то очень большая, значительная, неповторимая часть его жизни.

Начиналась новая жизнь.

И Петя встречал эту новую жизнь одинокий, свободный, уверенный в правоте того дела, которому он служит.

Отец сидел за своим старым письменным столом со старомодными точеными перильцами, в обширной чужой комнате, и при свете керосиновой лампы под зеленым абажуром работал, то и дело наклоняя голову, поправляя пенсне и делая пометки синим карандашом.