Зинзивер

Я подвинул стул к стене и, скрестив руки на груди, решил прикорнуть. Сквозь дрему слышал странные разговоры о том, что Дом всех газет, очевидно, будет под арестом до суда. Что с обеих сторон (разумеется, я не понимал, какие стороны или чьи) поступило огромное количество жалоб на какого-то литературного работника, который заделался не то Поэтом-Летописцем, не то Буржуином, но которому все равно кранты. Мне привиделось, что я Самовар-Буржуин. Толстый, пузатый, а на месте пупка у меня - кран. Я стою фертом, подбоченившись, посреди какого-то громадного стола, и у меня одна задача - никаким образом не давать чаю тянущимся со всех сторон стаканам, облаченным в какие-то живые подстаканники. Никто лучше меня не знает, что, как только кран будет открыт, я, как Самовар-Буржуин, немедленно исчезну, потому что вся моя пузатость в "нечаянной чайности...". Меня дергают, толкают, трясут, наконец, так бесцеремонно, что я просыпаюсь.

- Вот уж действительно отличная нервная система! Как сурок спать! весело заметил редактор и сказал, чтобы я шел за ним. Мы прошли через библиотеку, мимо стеллажей книг, через какие-то выгородки и оказались в небольшой глухой комнатке с одним окном, стулом и столом, на котором стоял телефон со снятой трубкой - слышались короткие гудки.

Редактор сел на стол и, не глядя, положил трубку на аппарат.

- Располагайся, - он указал на стул, - и рассказывай все-все подчистую: почему пришел сюда, что тебе нужно, кто послал? В общем, всё - и начистоту, тебе же лучше будет, - предупредил редактор с такой строгостью, словно у него уже имелись неоспоримые доказательства, компрометирующие меня.

- Никто не посылал. Сам пришел, захотелось взять авторские экземпляры со своей публикацией...

Внезапно зазвонил телефон. Редактор остановил меня и так же, не глядя, как положил, снял трубку.

- Внимательно слушаю, редактор "Н... комсомольца". Да-да, это "горячий" телефон.

Ладонью прикрыл трубку, подал мне:

- Послушай, только ничего не отвечай, я сам поговорю с ним.

- Докладываю со всей строгостью и ответственностью, - услышал я отчетливо присевший от волнения, хрипловатый баритон. - В пятницу, четырнадцатого августа сего года руководитель литературного объединения вашей газеты Дмитрий Слезкин под личиной литературного работника собрал с каждого вновь прибывшего на заседание вольнослушателя по семь целковых. С целью напечатать своим способом "Книгу книг" для восхваления советского тоталиризма, чтобы поддержать как-то: Янаева, Крючкова, Язова, Павлова, Пуго и других закоренелых гэкачепистов. Слезкин планирует прибыть в редакцию на Успение Пресвятой Богородицы, двадцать восьмого августа. Предлагаю тут-то его и взять. (Продолжительная пауза, потом вопрос - записал ли?)

Я вернул трубку, не зная, что и подумать.

- Нет-нет, повторите последнее предложение, - попросил редактор и шепнул, чтобы я приблизился и слушал вместе с ним - сейчас будет самое интересное.

После некоторой паузы он спросил звонившего:

- Ваша фамилия, имя и отчество?

В трубке неуверенно кашлянули.

- Так тожеть нельзя. По радио объявили, что можно свидетельствовать без своей фамилии, конфидицно.

"Господи, это же староста литобъединения, мой Лев Николаевич!"

Редактор согласился, что можно без фамилии, но в деле со Слезкиным особый случай.

- Он пойман и взят под стражу, а на допросах свою вину отрицает, говорит, что деньги на "Книгу книг" сдавались добровольно, требуется очная ставка.

В трубке опять кашлянули.

- Лично я деньги не сдавал.

- Вот и хорошо, - одобрил редактор. - Будете вне всяких подозрений и тем еще лучше поможете следствию по делу гэкачепистов на местах, - последние слова произнес так, словно прочитал полное название дела с лежащей перед ним папки.

В ответ на другом конце провода положили трубку. Редактор тоже положил, но не на аппарат, а на стол. Видя мою растерянность, даже притюкнутость (я был в таком смятении, словно мне опять подали полотенце), он сказал:

- Чувствуешь, Митя, тебя обложили со всех сторон, запираться бесполезно - выкладывай.

Я не понимал, что происходит. Голова лопалась от вопросов, которые, словно радиоактивная соль, выпадали в осадок, разрушали ум. Мгновениями казалось, что я рехнулся, мой мозг отказывался мне служить. "Староста чем-то напуган - чем? Кто такие закоренелые гэкачеписты и почему на меня пало подозрение, что я их лазутчик?" Вопросы, вопросы и ни одного вразумительного ответа, какой-то сплошной "тоталиризм"! Нервно засмеявшись, вытащил из внутренних карманов пиджака три пачки денег, перетянутые белыми нитками, и положил их на стол.

Редактор молча встал, неторопливо выдвинул верхний ящик стола. Я увидел плотные пачки двадцатипятирублевок, лежащие трехслойными рядами и стянутые банковскими бумажными полосами. "Откуда здесь так много денег и почему он показывает мне?! Неужто банк... а меня подставили?! Почему меня?! "Тоталиризм"!.."

Я откинулся на спинку стула, чувствуя, что ворох новых вопросов только усиливает ощущение, что я поглупел окончательно. Уловив, что я потрясен увиденным, редактор так же неторопливо, как выдвинул, задвинул ящик.