Зинзивер

- Да-а, вопрос каверзный. В былые времена за такие вопросы предавали анафеме, - строго ответил священник.

Скажу откровенно, я искренне посожалел, что ушли былые времена. Оглянитесь, сколько каверзных всяких людишек объявилось среди простого люда, да и среди самих служителей Церкви! Напялят рясы, возьмут в руки вместо хоругви транспаранты и шествуют по Верховным Советам, спускам да взгоркам. Чады народные, возвысились - были избранниками Божьими, стали - городского и сельского населения. Анафеме их всех, анафеме, как в былые достопамятные времена. А еще лучше, как во времена Христа, всенародно побить камнями, чтобы неповадно было мутить честн?ой православный люд.

Я и думать не думал, что моя мысленная филиппика в защиту былых времен будет не только услышана иерархом и Розочкой, но и пагубно скажется на их беседе. Но именно так и произошло.

- Дорогая Индира Ганди! - точно известный генсек, чревом провещал священник. - Вы не только индийская, но и наша матерь.

"При чем тут это, не понимаю?!" - ужаснулся я.

Розочка вспыхнула, глаза сверкнули, она все поняла, но совладала с собой, ехидствуя, заметила:

- Я - госпожа Тэтчер, Тэтчер, включился, га-а?

Священник изумленно поднял глаза к небу и трижды широко и обстоятельно перекрестился. Он не об этом и не так хотел говорить, его целью было склонить Розочку вернуться домой. Он хотел сказать, что Розочке всегда нужно быть рядом с таким замечательным человеком, как Митя Слезкин, и вдруг...

Я остолбенел, застыл, как памятник. А мне надо было не застывать, а как-то исхитриться и все же подать священнику сигнал, чтобы помолчал или помедлил с ответом, но я растерялся, застыл... И тогда со свойственной святым отцам кротостью и в то же время настойчивостью, которая камень точит, он сказал:

- Свобода воли!.. Дорогая Индира Тэтчер, железная леди, мать Розария, твою так!

Я как стоял, так и рухнул в людской поток.

- Где он, где?!

"Затоптали", - подумалось как бы в ответ, и я, как утопающий хватается за соломинку, ухватился за эту второстепенную случайную мысль.

И сразу толпа остановилась, замерла - я увидел Розочку. Горестно прижимая руки к груди и пошатываясь, она невидяще шла в мою сторону.

- Это все она... она, мать Розария Российская, виновата, - угрожающе слышалось со всех сторон. - Это она, она погубила нашего любимого Поэта Митю!..

Вновь мелькнула косвенная мысль, как бы между прочим мелькнула - а ведь и ее, Розочку, сейчас затопчут! Лиха беда - начало...

В страхе очнулся... Что за вздор, что за белиберда?! Вот что такое рукописи из редакционных залежей. Вот что такое счастье без всяких мотиваций. Как бы там ни было, а нескончаемой любви Ефима Ефимовича и Аллы Леопольдовны у меня с Розочкой не получилось.

ГЛАВА 19

Моя соседка, которая забрала ружье Двуносого, была одинокой матерью, работала швеей в мастерской индпошива. Когда мы жили с Розочкой, я ее практически не замечал. Знал, что у нее есть сын-дошкольник по имени Артур, которого она водит в круглосуточный садик, -вот почти и всё. Кстати, имя сына запомнилось потому, что однажды я дал ему шоколадную конфету и, как водится, поинтересовался, как его звать. (Знакомство происходило в общественной кухне.) Она подскочила, разъяренно вырвала конфету и бросила в помойное ведро.

- Ему нельзя давать шоколад! - гневно сказала она и, взяв ребенка на руки, резко поправила, что он не Арт?ур, а??Артур.

Зимой и летом одетая в расстегнутую кофту шахматного цвета поверх простенького василькового платья, она не располагала к знакомству. Розочка говорила, что ее муж Гива (мы его не застали) возил из Тбилиси разливное вино и якобы обсчитался всего на пару железнодорожных цистерн, но его все равно посадили. Накануне ареста он всю ночь веселился с дружками, а потом обошел на этаже все комнаты и в каждой со словами "Гива презентует" оставил по бутылке "Ркацители".

В общем, мы взаимно избегали знакомства, и я даже имени ее не знал. А тут после "ружья" и после того, как наотрез отказался от термосочков Алины Спиридоновны, она вдруг сама заявилась вместе с участковым терапевтом, причем вела себя так, словно я был по меньшей мере ее родственником. Именно она сдернула с меня одеяло и, подталкивая в спину, поставила перед врачом-старикашкой, который, увидев меня, не скрывал восхищения и так аппетитно цокал языком, словно мысленно уже приготовил из меня редкий деликатес. Он и общался только с нею: приглашал прислушаться к звукам, которые он извлекал, обстукивая мои ребра; объяснял, почему с медицинской точки зрения выражение "тонкий и звонкий" является оптимальным. Он настолько обрадован был "изумительным случаем" (его слова), что напоследок не отказал себе в удовольствии "посчитать мне позвонки", то есть несколько раз сверху вниз и обратно провел по ним согнутым средним пальцем и пообещал, что в следующий раз непременно покажет меня своей практикантке, которая, безусловно, будет в восторге от хрестоматийного дистрофика.