ЗК-5

Пишу о январе 1924 года, пояснил он Салтыкову. Оптимистическая поэма. Сам вождь в тексте не появляется, зато все остальное — как живое. Глухая алтайская деревенька Лыковка — в морозной метели, в ледяных кристаллах, секущих лицо неосторожного человека. Высокий берег оброс пупырчатым льдом, столетние лиственницы лопаются от доисторического мороза. В избе-читальне при свете колеблющейся свечи, глядя на бородатых сомневающихся мужиков, морщась, дует на обмороженные пальцы опытный сотрудник НКВД Никандр Лыков: «Вот вся страна нынче скорбит по причине утраты вождя». По крайней мере, поэт Николай Рогов-Кудимов именно так представлял себе жестокий январь 1924 года. Мужики, собранные в избе-читальне, понятно, молчали, что тут скажешь? Только скотник Гришка (тоже Лыков) чувствовал себя привольно. С детских лет корешился с Никандром, верил в святое дело революции. Восхищался: «Во, глядь! Вождя потеряли, а сидим крепко плечо к плечу». Гришка любил выражаться изысканно, потому что полгода провел на заработках в большом городе, знал, как правильно говорить в самых сложных случаях. «Мимо горя не пройдешь, я всех поддерживаю. Прав Никандр. Предлагаю вождя беззаветно захоронить. Прямо на большом юру над рекой, пусть вечно стоит перед глазами!»

«Как так? — встрепенулись мужики. — Кто ж нам отдаст такого покойника?»

«А мы не покойника, мы символ хороним!» — рубанул скотник рукой. А поэт Николай Рогов-Кудимов в этом месте даже разволновался: «Прочесть отрывок? Вы пожилой, поймете. У меня классический ямб».

«Не надо», — отвел предложение Салтыков.

И в самом деле. Не все ли равно, где лежать вождю, тем более в виде символа? Пусть лучше рядом с АлтЦИК, с алтайским центром искусств. Вечный оппонент Салтыкова — знаменитый режиссер Овсяников, наверное, одобрил бы замысел поэта. Точно сказал бы: «Поэт Николай Рогов-Кудимов у нас как путешественник в будущее. Одна нога занесена для шага, другая уже отталкивается от земли».

«Читали новый сценарий Овсяникова? — Рогов-Кудимов будто услышал мысли Салтыкова. — Ну да, тот самый, о нем все сейчас говорят… „Подвиг вредителя“… Написан по этим… ну, как их… по отцам и детям… Нынче же год Тургенева… Он в сны своего нигилиста красных собак насылал, теперь Овсяников пользуется этим образом… — И пожаловался: — Год объявлен Тургеневским, а я бы лучше Овсяниковским его объявил. В сценарии дворяне у него будут разговаривать как доисторические существа, а главный герой по-нашему. Надоело слышать одно и то же. „Аркадий, не говори красиво!“ Сколько можно? Герой рубанет по-нашему. „На эти деньги, Аркадий, можно было купить енота, а ты их потратил на какой-то сраный айфон“».

Рогов-Кудимов крепко сжимал в руке газету с напечатанным стишком.

Оказывается, он много полезного сделал, не только стишки писал. Вот недавно отослал в «Известия АлтЦИК» свои поправки к составленной Овсяниковым и группой писателей «Истории России в художественно-исторических образах». Хватит плодов подгнивших, сколько можно? «Там, в этой истории, снова Герцена вспомнили, — повел плечом Рогов-Кудимов. — У Герцена жена гуляла с нерусским поэтом, а мы опять о нем!» И пояснил Салтыкову, что он, поэт Николай Рогов-Кудимов, в своих поправках прямо указывает на то, что нынешний молодняк ждет не столько учебник, сколько сборник главных текстов. Слово главных поэт произнес особенно. Людям подсказка нужна. Люди созрели для выбора, но надо же им подсказать правильный выбор! Хватит железобетонных конструкций, пусть их Кистеперый шлифует.

И опять пояснил: «Кистеперый — прозвище, если не знаете. А фамилия — Салтыков. Не то чтобы наш идейный враг, но вот всплыл из какого-то доисторического прошлого. Как рыба целокант, слыхали? Ее еще латимерией называют. В общем — Кистеперый. Всплыл в столице, а мешает всем. Мир кипит, бурлит, стреляет кипятком, а Кистеперый требует равновесия, требует понизить температуру, обожжемся, мол. „Вы Тургенева почитайте!“ — передразнил Рогов-Кудимов, видимо, Кистеперого. — А почитать надо не Тургенева, почитать надо родителей!» На мгновение Салтыкову показалось, что через всю большую голову Николая Рогова-Кудимова проходит высокий гребень, как у того козла, который давно остался за поворотом.

Посреди алтайской сказки,
где прозрачен тихий свет…

«Я, — рассказал поэт с горечью, — много чего не понимал, пока сам не услышал Овсяникова. Я в молодости по глупости в Барнауле в кафе „Алые паруса“ за бутылку продал стишок, написанный там же. Учти, сказал мне покупатель, лица его не запомнил, голос значительный, все поверили, в первой трети двадцать первого века твое стихотворение войдет во все мировые школьные хрестоматии».

«Ну и как?» — Салтыков по-настоящему заинтересовался.